Пытаясь скрыть волнение, Александр Алексеевич сделал попытку спрятаться, как обычно, за юмор, обратился к древней деревянной статуе, стоявшей на кронштейне, — подарку князя Безбородко:
— Итак, исконная музыки покровительница, святая Цецилия, вывози!.. О не-ет! Святая смотрит мимо меня загадочным взглядом в пространство. Безучастная и холодная. Ну какое ей дело, ей, свидетельнице Варфоломеевской ночи, до наших страстей?..
Раскрыв свой картонный обшарпанный нотный альбом, Плещеев сел к инструменту и чуточку помолчал: «Это я ради торжественности!» — затем ударил по клавишам и начал играть. Анна Ивановна, сидя рядом, заглядывая в ноты, тихонько напевала слова.
Песня Певец во стане... была не обычною песней. Ее вокальные строфы не повторялись. Каждая тема решена особой музыкальною темой, и только запевка солиста и текст, исполняемый хором, оставались во всем произведении неизменными. Лунин насторожился. Жуковский блаженствовал.
В широкие окна было видно прозрачное небо. И солнце. Навстречу утру и солнцу в голубую пустоту небес лилась, текла песня о подвигах русского воинства.
Песня была длинна, как дорога, — дорога по родимому краю, ровная, протяженная... Жуковскому чудилось, что он вместе с песней сам поплыл высоко над полями, по воздушной лазури, и, несмотря на отдаленность, снизу к нему доносится мирный, хрупкий плеск реки у запруды, шорох гравия под колесами русской телеги. То же, видимо, чувствовал Лунин.
Песня поет, звучит в унисон, в лад с природой и с человеком, мыслящим и мечтающим о счастье людей...
Играл Плещеев осторожно и ласково, лишь иногда мягко выделяя аккорд, необходимый ему. Пальцы его говорили. Они сказывали задушевную быль о смелых сынах великой России. Иногда, снимая на мгновение руки, Александр прислушивался к невесомому угасанию звуков, приникая к затаенному смыслу непостижимой слиянности слова и музыки...
Анна Ивановна, напевая, проникновенно и точно следовала за мелодией.
Тревожно рассы́пались, затрепетали нервные нотки и разлетелись, подобно испуганным птицам. И повелительный возглас, непобедимый и гневный, остановил ритмы ропота, топота звуков. Стоп! Subito imperioso!.. Лунин вздрогнул.
Жуковский вдруг оглянулся: что-то там произошло, там, за окном... что-то там изменилось из-за этой властной, покоряющей фразы...
Да, в парке шел первый снег. Небо затянулось угрюмыми тучами.
Шел мелкий снег, а песня трепетала, вырываясь наружу — к буранам, коловоротам. К отмщению! Ей стало тесно в этом теплом кабинете, она бьется о стекла, о стены, о лепной потолок. Вслед за ней струны старенького фортепиано тоже волнуются — дрожат и взывают. А мелодия ширится и наконец заглушает все чувства, все помыслы титаническим звоном и грохотом.
Лунин сидел, нахмурив черные брови.
Внезапное diminuendo... И показалось, будто тихо отворилась дверь и кто-то вошел, старый, неуклюжий и ласковый. Присел на диван рядом с Жуковским. Положил руку ему на колено. Иль это марево?..
Все сразу затихло. Нет больше ни музыки, ни пения, ни снегопада. За окнами снова солнце сверкает, и в лазури небес — ни единого облака. Плещеев захлопнул альбом.
— Что такое? Мне все это пригрезилось? — спрашивает Жуковский. — Неужели я спал?.. Кто сюда приходил?.. Мне показалось, будто фельдмаршал...
Плещеев и Анна Ивановна рассмеялись. Никого не было здесь. Получается, поэт просто уснул. Вот что значат бессонные ночи.
Нет, нет!.. Он не дремал! Он может сейчас без аккомпанемента спеть все, что исполнялось. На память спеть. Это музыка его перенесла из настоящего в область иллюзий. Она расчудесна. Гимн Плещеева будет распевать вся Россия... ежели только стихи придутся по вкусу... ежели их... Впрочем, нет... музыка... музыка — выручит!
Лунин поднялся, на вид такой же суровый и замкнутый.
— Василий Андреевич, я с вами особо поговорю. Вы свершили великое дело. Александр, прошу тебя ко мне заглянуть. — И вышел.