Выбрать главу

«Состояние падчерицы переходит к Гро Фришу».

«Вся Батата соболезнует».

«Цезарвилль в трауре».

«Полиция ищет преступников».

Бедная Лесс! Она была обречена еще в тот самый день, когда я приходил к Гро Фришу! И я, я не помешал этому! Но что я мог сделать? Мне бы рассмеялись в лицо, если бы я рассказал полицейскому инспектору, что читаю чужие мысли. Или меня посадили бы в сумасшедший дом. И меня наверняка запрут в сумасшедший дом, если я вздумаю доказывать, что знал о готовящемся преступлении и обвиняю никого иного, как проливающего слезы опекуна, обещающего покончить с собой от горя.

Дальше газета сообщала другие, менее важные новости:

«„Королева Атланты“ выходит в свой первый рейс после Великой Войны».

«Агамемнон Скарпия выехал в предвыборную поездку на борту „Королевы Атланты“

«Я надеюсь победить на предстоящих выборах. Народ Бататы — за нас. — говорит Агамемнон Скарпия. — Правительство Герта Гессарта рухнет, как обветшавшая каланча».

«Лабардан с нетерпением ждет приезда лидера „сторонников демократии“

«Русский ботаник Миранов приехал в Батату. Он известен трудами по скрещиванию ананасов с грейпфрутом. У русского гибрида — большое будущее».

«Чепуха», — заявил Гро Фриш. — «Нет ничего лучше чистого ананасового сока».

Я скомкал газету и пошел в кубрик. В шесть часов вечера, под звуки оркестров, игравших «Как скучно, ребята, мне жить без войны», «Королева Атланты» отдала швартовы и, медленно развернувшись, вышла в море.

Глава пятая

Ловлю «вервольфа»

Я ловил себя на том, что теперь уже сам старался прочесть чужие мысли. Для меня стало спортом — развивать тот удивительный дар, которым меня наделила судьба. Я смотрел в лицо буфетчику, разливавшему живительную влагу, и знал, что он высчитывает, сколько лавров положит в карман в конце рейса, обделяя каждого на несколько капель.

Я примечал, какие неприглядные мысли бродят в голове юной пассажирки, весело хохочущей и играющей в теннис на палубе, мечтающей о том, как бы поймать в свои сети старика, начиненного лаврами, как рулет — мясным фаршем. Благообразный старец, дремавший в парусиновом кресле, пока я драил поблизости палубу, оказался пароходным шулером-профессионалом, обдумывавшем способ наиболее безболезненно обыграть простоватого торговца скотом, своего каждодневного партнера.

Мне удавалось прочесть и мысли моих товарищей по кубрику — матросов, людей озабоченных, как бы сохранить для семьи побольше лавров к концу рейса, что привезти жене или невесте, чем накормить ребят.

И очень часто при разговорах в кубрике я замечал, что слова их вполне совпадают с их мыслями и, наоборот, наблюдая пассажиров первого класса, я примечал, насколько велика разница между тем, что они говорят и что думают.

Своеобразный спорт так увлек меня, что иногда я нарывался на злобные замечания. Пассажиры жаловались помощнику капитана, что «этот матрос так уставился на них, что у них мурашки по коже забегали», и помощник прогонял меня вниз, приказывая прислать продолжать приборку кого-нибудь другого. Я с трудом сдерживал себя и старался поменьше всматриваться в людей с верхних палуб и поменьше навлекать на себя неприятностей, но зато я знал, что молодая певичка из корабельного джаза, распевающая «О, детка, как мне весело жить», живет далеко не весело, потому что ее параличная мать прикована в Цезарвилле к постели, а куплетиста, исполняющего знаменитую песенку «Как глупы и смешны рогатые мужья» бросила жена, по которой он до сих пор тоскует. Я жил в чудовищном мире несообразностей. Люди оказывались совсем не теми, какими они старались казаться.

А «Королева Атланты», рассекая своим острым форштевнем волны и оставляя за собой фосфоресцирующий след, стремительно шла вперед, и в салонах наверху, обставленных; с королевской роскошью, играл джаз, танцевали, играли в поккер, в ресторанах набивали желудки, в третьем классе болели морской болезнью, а мы, матросы, поддерживали корабельную чистоту.

Однажды вечером, когда я, начищал суконкой поручни коридора первого класса, мимо меня прошел человек в вечернем костюме, с узким, вытянутым, словно морковь, лицом, похожими на щелки губами и невыразительными глазами, прикрытыми толстыми стеклами очков в черепаховой оправе.

Он, даже не взглянув на меня, пошел по застланному толстым каучуковым ковром коридору, мягко ступая толстыми подошвами. Я смотрел в его удлиненный затылок, и он, наверное, почувствовал это, потому что обернулся. Но я уже ревностно тер суконкой поручни. Он пошел дальше, я — опять поглядел ему вслед и — вдруг прочел, что он думает: «Завтра, по прибытии в Лабардан все взлетит». Что взлетит? Почему?