Человеческие страсти тоже были давним оружием ишана.
— Вы что-то мне хотите сказать, ишан? — прищурясь, сказал Хазратов.
— Показать.
Ишан выдернул из поясного платка кожаный кошелек, достал оттуда записку и положил на стол перед председателем колхоза. Тот сразу узнал почерк Джаннатхон, да записка была и подписана. Речь шла о ребенке Яганы.
— Я думаю, жена члена партии Дадашева не должна была обращаться к подруге с просьбой разведать ее судьбу аллаха через гробницу Самани?
Ишан, не стесняясь, усмехнулся. Эта записка, конечно, могла повредить Бардашу.
— Что же вы хотите от меня за нее? — спросил, еще больше прищуриваясь, Хазратов. — Ведь вы и куриного помета не отдадите даром.
— Я хочу свадьбы, — сказал ишан. — Свадьбы Хиёла и Оджизы. Это в ваших руках.
Он и забыл, что в руках Хазратова была записка. Хазратов держал ее долго в неподвижных пальцах, потом разорвал пополам и все быстрее стал рвать на мелкие клочья. Он стиснул их в потной руке и всем корпусом повернулся к ишану.
— Прочь отсюда! — сказал он визгливо. — Прочь! Значит, это ты сидел в мавзолее Самани? Наглый плут, обманщик, вымогатель! Тебя будут судить. — Голос его дрожал. — Прочь! Торгуешь, значит, святой «почтой», сволочь!
Ишан попятился, а Хазратов все кричал. Ишан скрылся за дверью, побежал через двор, а голос Хазратова догонял его.
Замолчав, он обессиленно привалился грудью к столу и, как часто с ним случалось теперь, долго смотрел пустыми глазами в прошлое. Каждый вчерашний день казался ему лучше сегодняшнего. Кто искал у него поддержки? Ишан? Как это случилось? Почему? Надо было испить всю чашу, чтобы увидеть, на какое дно ты упал.
3
Оджизе всегда казалось, что в эту минуту Хиёл будет рядом с ней. Не мать, не отец, а Хиёл. Плохо ли, хорошо ли, но так уж устроена жизнь. Я думаю, что это хорошо, потому что в жизни самое главное не терять, а приобретать друзей. Это, собственно, и есть жизнь.
Но Хиёла не было сейчас рядом.
С глаз Оджизы только что сняли повязку, и Зинаида Ильинична просила ее открыть глаза, а она боялась…
— Ну же, Оджиза, ну, глупенькая, ну, смешная… — уговаривала тихонько сестра.
Слипшиеся ресницы Оджизы дрожали.
Хорошо, что рядом была эта сестра.
Они подружились не сразу. Оджиза узнавала ее по громким туфлям. В этих туфлях она подбегала к постели прощаться.
— Ну, до завтра, — говорила она и убегала, а туфли стучали, как будто куры клевали пустую миску.
— Почему у вас такие громкие туфли? — спросила как-то Оджиза.
— Потому что они на гвоздиках, — засмеялась сестра.
— На гвоздиках?
— Вы одна в таких ходите?
— Нет! Все ходят! Сейчас это модно.
— Я тоже коротышка… — сказала Оджиза, помолчав.
— И вы купите себе туфли на гвоздиках. Обязательно.
Сестра часто присаживалась возле ее кровати в свободную минуту, и Оджиза перебирала ее мягкие и теплые пальцы. Однажды спросила:
— А у меня не останется шрамов на лице?
— Нет, вы станете еще красивее!
— Вы сказали, что я красива? — не поверила Оджиза.
— Была бы у меня ваша красота! — просто воскликнула сестра.
Оджиза все собиралась с духом попросить ее написать письмо Хиёлу, но стеснялась. Сказать о любимом… Это было труднее всего. А в последнее время ею начали овладевать тревога и тоска. Зачем ей глаза? Может быть, Хиёл забыл ее?
И вот ее просят:
— Ну, открой глаза… Открой же!
С ней все говорят на «ты», как родные, и больше нельзя ждать и обманывать себя и их, если ей так и наречено прожить, не узнав, какие они все. Она открывает глаза, и в них льется свет, и в слезах и тумане перед ней расплываются лица, из которых, еще не веря себе, она первыми узнает полное круглое лицо Зинаиды Ильиничны и длинное, долгоносое, большеглазое, самое красивое на свете лицо «своей сестрички».
Потом ее снова бинтуют, но неудержимый свет остается в ее глазах, забыть его невозможно, и только в палате Оджиза вспоминает, что, кажется, никому не сказала ни слова, а ей хочется кричать, что она видит, и она ждет сестру… Но все уже и так поздравляют ее.
Нет, мы не знаем, что мир полон чудес на каждом шагу. Розы, воробьи, молодые тополя… Все это чудеса. В разрывах тени, у ног Оджизы, лежит солнце, и это тоже чудо. Раньше она ощущала солнце как сплошной поток. А солнце разрисовало всю землю узорами! В выгоревших халатах больные сидят под деревьями. У кого повязки, у кого костыли. Оджиза желает им всем выздоровления. Самое главное чудо на земле — этот дом. И она прощается с ним. В палате она обняла спинку железной кровати и погладила всю постель, ставшую для нее второй колыбелью. А сейчас целует и целует Зинаиду Ильиничну, проводившую ее до ворот, как свою вторую мать. Ведь она, правда же, будто бы второй раз родилась на свет.