— Куддуска! Помолчи!
— Скажу!
Зазвенели ножи по горлышкам бутылок, по тарелкам, по графинам. Кое-как добились тишины — это было все более трудным делом.
— Я хочу сказать, что у нас был хороший пожар… — улыбнулся Куддус. — Плохой, но хороший… Я не очень понимал, что такое один за всех, все за одного. А на пожаре… — Он не договорил и умолк, глядя через столы в конец площади, где остановился «газик», засыпанный песком. Из него вышли девушка и Бардаш, а следом выпрыгнула юркая фигура Алишера. — Эй! — крикнул Куддус. — Вы смотрите, кто приехал!
— Бардаш! — обрадованно сказала Ягана.
— Нет, — сказал Куддус, — кто идет впереди-то!
— Она сама идет, — сказал Курашевич.
Это было так необыкновенно и так наполнило праздник ощущением живого чуда, что они уже не могли оставаться на местах. Все, кто знал Оджизу, вышел вперед, и она шла к этим разным ребятам — разного роста, с разными прическами, разноглазым — разве только солнцем обожженным одинаково. И одинаково безмолвно стоящим. Было в них что-то зачарованное…
Оджиза держала туфли в руке, забыв их надеть. Она остановилась и стала смотреть не на всех сразу, а на всех по очереди, и когда глаза ее встретились с глазами Хиёла, тихо сказала:
— Хиёл!
Вы простите, читатель, что он не кинулся к ней, не поднял на руки, не стал целовать при всех. У нас это пока еще не все умеют. Он шагнул к ней и протянул руку с пальцами, сжатыми в кулак, а когда разжал их, там что-то блеснуло.
— Это я берег для вас, — только и сказал он.
На его ладони лежали старинные кашгарские сережки матери.
4
Странная застыла толпа у Огненного мазара. Казалось, не из разных кишлаков и городов сошлись люди, не из разных мест, а из разных лет. Белые старики, с белыми бородами и в белых одеждах, хранили строгое воодушевление на лицах, как при святом таинстве, при высшем обряде. Опираясь на палки, они стояли, готовые умереть, но не сойти с места. Ветер, переметая песок, шевелил края их одежд. Ветер, как ящерица, полз по земле, был бескрылым и тощим, никто не обращал на него внимания. Но если бы он не шевелил стариковских одежд, их можно было бы принять за видение, этих седобородых мучеников, верящих, что они пришли защищать святыню.
Их не остановило солнце, им не помешало бездорожье. Дошли, добрались и встретили это утро здесь…
Рядом с ними трусливо топтались юноши в пестрых рубашках с засученными до локтей рукавами и сигаретами в зубах. Похоже, они курили для храбрости, небрежно выстреливая струйки дыма перед собой. Но чем небрежней они делали это, тем меньше оставалось от их вызывающей боевитости и лоска. Это были студенты бухарского духовного училища, — гораздо меньше, чем ожидал Халим-ишан, и не такие, какими он хотел бы их видеть. Они больше походили на парней с танцплощадки и словно бы ожидали развлечения.
Были больные. Как одержимые, они напирали вперед, и то и дело их кучки вспыхивали криками, как сухой хворост, облитый керосином, от прикосновения огня. Больные думали не о вере, а о себе. Ишану даже не надо было особенно внушать им, что у них отнимают последнюю надежду. Он испугал их, что ее отнимают навсегда, а ведь еще могут заболеть и дети этих больных… Втайне люди полагали, что аллах увидит их преданность и расплатится исцелением, а ишан допустит безвозмездно к источнику, потому что тоже увидит…
А еще были и одержимые, самые настоящие… Те уже давно жили вокруг мазара табором, жгли ночами костры, и если бы им ишан сказал, пошли бы и подожгли вагончики буровиков, и сам Газабад, и все на свете, только бы ишан сказал… Ибо они ни о чем не думали и ничего не ждали от жизни. Они уже давно жили бездумным поклонением.
Ишана пока не было видно, ишан прятался за толпу, и люди кричали бессмысленно и тупо, готовясь встретить бранью и камнями всех, кто осмелится пойти на них. И первых — кяфиров, которые всегда идут первыми, увлекая за собой мусульман, забывших законы своей земли и свою веру.
А навстречу толпе шла девушка.
Она двигалась по горячему песку тихо, оступаясь, как слепая, но выискивая глазами кого-то в толпе. Лицо ее было бесстыдно открыто, но к этому давно привыкли даже одержимые. Иногда она останавливалась и через головы людей смотрела на шест, густо обвитый разноцветными ленточками и несущий жесткий, негнущийся флаг со звездой и полумесяцем над мазаром, смотрела на забор, скрывающий могильные плиты и стены домика, возле которого изнемогали от жары две акации. Они росли здесь как чудо, и это чудо стоило шпану большого расхода воды… Но ведь и сама вода была здесь чудом.