Хиёл потупился:
— Там наши.
Издали Бардаш разглядел и голубого Шахаба, и танцующего с чайником Бобомирзу.
— А ну, пошли.
Он взял за руки Хиёла и Оджизу, как детей. Так он и подвел их к будущим соперникам в соревновании за звание коммунистических бригад, распивающим чай.
— Вот он! — закричала Рая то ли обрадованно, то ли осуждающе.
Оджиза повернула в ее сторону настороженное лицо, ресницы ее глаз запорхали.
— Пойдем отсюда, Хиёл, — позвала она.
Но Хиёл не двигался с места. Он смотрел на обожженные руки Куддуса виновато, расширенными глазами.
— Здравствуй, Хиёл, — первым сказал Шахаб.
Хиёлу хотелось сказать обычные слова, которые говорят после такой беды, какая разделила его с этими людьми, но он не мог говорить, он молчал. Он не мог даже ответить «здравствуйте». Только глаза его словно бы буравили песок, уходя взглядом все глубже и глубже.
— Это мой ученик, — сказал Курашевич и положил руку на плечо Хиёла. — Бывший ученик. А сейчас хороший трубоукладчик.
— Значит, работаешь, Хиёл? — спросил Куддус, и все еще не было ясно, насмешливо он это сказал или положительно.
Хиёл опять промолчал.
— А это его невеста, Оджиза, — сказал Бардаш.
Все присматривались друг к другу. Казалось, даже Оджиза смотрит на новых, незнакомых ей людей, имена которых слышала и знала по скупому рассказу Хиёла.
Как рыжий снег, взвихрилась над ними песчаная пыль. «Неужели опять ветер!» — подумал Анисимов и оглянулся. Ветра не было. Старый чабан с козлиной бородой гнал большую отару овец. Овцы подняли пыль ногами. Чабаны теперь часто гнали свои отары мимо газопроводчиков, чтобы посмотреть по пути на диковинные машины, своими глазами увидеть, как творится чудо пустыни.
Старик пропустил отару и подошел к Хиёлу. Он поднял руки, словно для молитвы.
— Счастье, что я тебя встретил, сынок! Третий месяц гоняю твоих овец.
Хиёл уже узнал старика, с которым его свела пустыня. Он молчал.
— Каких овец? — спросил удивленный Анисимов. — Ты еще, оказывается, частный собственник? Что за овцы, отец?
— Пять штук, — ответил старик, — за пять волчат. Он же разорил волчье логово. Не испугался! А вы ничего не знаете? Вах! Пять волчат он взял… Голыми руками… Вах! Как не знать такого? Колхоз дал ему премию — пять ягнят. Были ягнята — стали овцы. Давай расписку, джигит, выбирай овец, плов делай своим друзьям!
— Ну вот! — закричал Курашевич. — А вы говорите!
Хотя никто ничего не говорил.
— Давай расписку! — кричал старик.
— Не надо мне овец.
— Заработал. Бери!
— Бери, — сказал Курашевич. — Плов же… Угостим людей!
К плову нашлась у кого-то и бутылочка. Ждали тоста. В честь подписания договора пир вышел хоть куда. Анисимов поднялся.
— У меня речь не написана… Да и нет времени произносить речи. И Курашевичу, и Хиёлу сейчас в ночную смену… Выпьем за то, чтобы после этого больше не пить.
Оджиза засмеялась, а Куддус, который сидел рядом, сказал:
— Я на тебя сердился, Хиёл. Я ведь думал, ты за Раей собрался ухаживать. А ты… — Он показал на Оджизу. — Сама ушла с тобой?
— Спроси у нее.
— Какие планы?
— Хотим вылечить глаза Оджизе.
— Но на трассе нет клиники.
— А мы же с трассой дойдем до Ташкента!
— Ну, выпьем!
И это было равносильно прощению. Это было, может быть, даже больше прощения.
2
По-новому открылся перед Хиёлом мир. Теперь каждая травинка росла для него и каждая птица для него пела. Перед отъездом друзья-буровики заставили Оджизу взять дутар. Не стесняясь, она пела о любви. Как птица.
И всю ночь, пока работал Хиёл, укладывая трубы в земляную постель, с ним жила песня Оджизы. Ни лязг гусениц, ни грохот сгружаемых у «магазина» труб не могли заглушить ее, потому что она звучала внутри Хиёла. Он и сам отвечал ей:
Он поворачивал штурвал, не слыша тяжести труб, вел свою машину, настигая огни электросварки.
— Ты чего орешь? — спросил его какой-то грузчик, задрав козырек кепки.
— Жа-ажду-у-у! — пел счастливый Хиёл.
И весь мир понимал его, кроме этого грузчика. Весь мир — от огней поселка до звезд, от луны до солнца, которое уже катилось где-то за краем земли навстречу Хиёлу, — был создан для него и для счастья. И эта фляжка воды на боку, и эта пустыня, и рычащий мотор, и запах битума, и выгнутая, как коромысло, труба, повисшая над траншеей, все входило в счастье и составляло его, как отдельные буковки составляют слово, потому что фляжку наливала Оджиза, по пустыне ходила Оджиза, трубы касалась своей рукой Оджиза, потому что и она слышала гром этой ночи, даже во сне…