Надоело Сурханбаю жить у дочери, видеть молчаливое недоброжелательство зятя, а тут вдруг новости — зятя возвращали в Бахмал, туда, откуда он начал свой путь на пик почета и славы. Видно, не очень хорошо он прошел эту дорогу, если просили повторить… Сурханбай сложил узелок и собрался к внуку. Джаннатхон объяснила, где он. Она объяснила и то, что внук ему не обрадуется, но он ведь одного хотел — увидеть хотя бы издалека. И всё.
Сначала он шел пешком, в пыли и в жаре, среди травы, засыпанной песком и ставшей кочками. Песок знакомо прожигал подметки, пропекал ступни.
А по дороге все текли и текли машины, в грохоте и дыму.
Всю эту технику отдали в руки человека, чтобы он покорил пустыню и построил себе лучшую жизнь.
Одна машина сильно засигналила. Сурханбай посмотрел — ей никто не мешал впереди, а он шел сторонкой. Он обтер лицо рукавом халата и опять зашагал, но машина догнала его и снова закричала в спину: «ра-ра-ра!» Старик отошел подальше, а шофер открыл дверцу и крикнул:
— Куда шагаешь, отец?
— Туда! — Он махнул рукой.
— Зачем?
— Долго рассказывать.
— Ну, садись, подвезу. Быстрей будет.
— Спасибо, дойду.
— Да мне скучно ехать!
— Посадил бы девушку.
— Искал — нигде не видно, — засмеялся шофер. — К сыну, наверное?
— К внуку.
— Где же он работает?
— На трассе.
— Самым главным? — насмешливо спросил шофер.
— Для меня самым главным.
— Понятно.
— Он в бригаде, которая хочет стать коммунистической.
— Таких много. Как его зовут? Я всех знаю… Всем трубы вожу.
— Хиёл Зейналов.
— Не слыхал… Видать, он не шибко главный…
И вот старик смотрел на Хиёла. Только увидеть, и все. С этим он ехал. Сам не понял он, как вышло, что он перелез через траншею, загородил дорогу Оджизе и этому юноше, в котором текла его кровь, кровь его сына, и сказал:
— Хиёл! Я твой дед Сурханбай…
Хиёл от растерянности сначала смотрел на него с улыбкой, но глаза его тяжелели, глаза его леденели, становились неприступными.
— Не гони меня, — попросил Сурханбай.
Тогда, кажется, Хиёл поверил, что это правда его дед, пришедший из прошлого, и понял, что ему надо делать.
— Я вас не знаю, — сказал он.
— Я твой дедушка, — торопливо сказал Сурханбай еще раз, размазывая слезы по щекам, — дедушка… Ты вырос, пока я скитался на чужбине…
— Я вас не видел и видеть не хочу! — с ненавистью процедил Хиёл, до хруста в пальцах сжав кулаки. — Уходите! Убирайтесь отсюда!
— Хиёл!
Это крикнула Оджиза. Она смотрела в сторону Сурханбая, пытаясь улыбкой скрасить тяжесть этой минуты и слов, брошенных Хиёлом.
Старик стоял, как приговоренный, как уже неживой. Но Хиёл сказал:
— Я убью вас.
— Не смей! — закричала Оджиза. — Не смей гнать старого человека. Он устал, пока добрался сюда!
— Из-за него погиб мой отец!
— Но ведь он не знал, что это случится. Он ничего не знал.
— Я сам настрадался, Хиёл. Я добирался сюда тридцать с лишним лет…
— Зачем?
— Мне не нужно ни денег, ни приюта… Только посмотреть…
— Сейчас же попросите у него прощения и обнимите его! Слышите, Хиёл! — молила Оджиза.
— Этого никогда не будет.
Хиёл даже засмеялся. А Оджиза побледнела.
— Разве вы не видите, как плачет ваш дед? Я не вижу, а слышу. Я слышу, как слезы текут по его лицу. Не плачьте, дедушка, Хиёл простит вас.
— Пусть убирается к своим овцам!
— Советская власть меня простила…
— Советская власть простила, а я не прощу.
— Тогда я уйду от вас, — сказала Оджиза, ища в воздухе руку Сурханбая, но тот отстранялся от нее. — Может быть, мои родители не научили меня ничему хорошему… Но они научили меня уважать старость… Вы просто… просто плохой… Я ведь совсем не знаю вас, Хиёл… Идемте, ата…
— Нет, нет, доченька!.. Я уйду, а ты оставайся…
Но она уже уходила.
— Оджиза! — крикнул Хиёл.
Она, не останавливаясь, шла вдоль траншеи, которую засыпали трубоукладчики. Хиёл не догонял ее. Если любовь молила его о невозможном, он должен был переступить через любовь.
— Доченька! Доченька! — Старик впритруску бежал за Оджизой, подхватывая полы халата. Ему трудно было бежать, чтобы догнать даже слепую, но и сейчас Хиёл не мог вызвать в себе жалости к этому совсем чужому человеку, о котором он всегда помнил, как о враге. Тем больше он ненавидел его, что враг был родным.