Так думал Бардаш, шагая солнечными улицами Ташкента, на которых второй раз за лето цвели розы.
Сколько лет он не был тут?
А город не ждал, город менялся… Асфальтировались улицы, на углах сверкали стеклом новые кафе, а по крышам их, как цветы, распускались веселые названия. Бардаш читал и улыбался. Вырастали деревья… Вот здесь на студенческом воскреснике они сажали акации. Тогда же поставили и эти уличные фонари с белыми шарами. Они стоят и стоят, а деревья растут и растут, и уже переросли фонари, и окружили их ветвями и листьями. Вон там и там пришлось выстригать место для белых шаров, но новые веточки закрывают их гущей мелкой листвы.
Да, не узнаешь города с первого взгляда.
И только мальчишки в мокрых трусиках все так же прыгают с железных перил моста в мутный Салар. Но это были уже другие мальчишки.
Далеко же он ушел, однако! Очень уж захотелось пройтись по городу ранним утром… А теперь настал рабочий час, наполнились автобусы до отказа. Толпы на остановках рассосались…
Бардаш вдруг спохватился и переставил часы. Ведь в Ташкенте начинали жизнь на час раньше! Он заторопился, но мысли о прошлом еще не оставляли его.
Вспомнилось, что на его веку ташкентцы проверяли часы по выстрелу крепостной пушки. Каждый полдень она грохотала со стены. Когда-то, при царе Горохе, это делалось для устрашения населения, но население привыкло к ней и говорило: «Ага! Пушка! Пора идти молиться. Уже двенадцать». Никто не пугался, человек все приспосабливает к своим нуждам. Теперь на каждом углу, в каждом сквере висели электрические часы, и пушка давно умолкла, возможно, стала музейной реликвией…
Бардаш помнил еще и Пьяный базар на площади, где сейчас, излучая спокойное кремовое сияние знойного камня, стоял театр имени Навои, цвели розы, и струи фонтана падали дождями в бассейн, окутанный прохладой. Тут теснились лавки и чайханы, где можно было выпить и закусить, воздух тут был пьяным, воздух забыл о трезвости, хотя сытно пах закуской, бараньим салом, луком. На его глазах ломали все эти лавочки… Рухлядь рассыпалась, и пыль летела над городом…
Обгоняя Бардаша, быстрым шагом, почти вприпрыжку, через площадь бежали девушки на гвоздиках, с европейскими прическами и золотыми часиками на руках… Ах, девушки! Косы очень вам пошли бы! Косы — это красиво, дорогие студентки! Коса — узбекская прическа, такая же, как русская. Посмотри, Бабетта, вон идет девушка с косой, толстой, как канат, которым скрутишь руки любому молодцу, и длинной-длинной, чуть ли не до пят. Вот это коса! Бабетта не слышит и не завидует… Идет, цветя и лучась.
Платья! Хорошо, что платья ярких национальных расцветок сохранились, даже на Бабеттах. Красные, желтые, фиолетовые, зеленые, золотистые пятна, от которых кружилась голова… Каждая земля одевалась по-своему и людям подсказывала, как одеваться. Бардаш смотрел на девушек и парней, а думал о Ягане и о своей молодости… Он им не завидовал, но, кажется, им проще живется и легче любится…
Впрочем, так всегда кажется со стороны. И это значит…
Что же сказать о тебе, брат Бардаш? Уже не скажешь, что ты возмужал. Или повзрослел. Это значит, что ты стареешь. Да, брат, стареешь, хоть и стоишь на пороге отцовства.
А может быть, Хазратов написал жалобу в ЦК? Вдруг наперерез лирическому потоку, как кошка через дорогу, пробежала новая мысль. Но отрывали бы его из-за такой жалобы от дела? Черт возьми!
Да, черт возьми, хотя он и записал себя в старики, считая, что незаметно где-то перешел роковую черту, он еще не стал им, потому что, скажу вам по секрету, ни один уважающий себя старик не станет заранее разгадывать то, что ему пока неизвестно. Ибо даже кишлачный мудрец знает, что обдумаешь и пятое и десятое, а жизнь обязательно преподнесет одиннадцатое. Пора бы это знать и городскому!
А вот и здание ЦК. Здесь скрещивались нити жизни, здесь билось ее сердце, и прикосновение к этому пульсу всегда наполняло его чувством ответственности за чью-то жизнь.
По тихой лестнице шли редкие встречные, разговаривая о своих заботах.
В приемной его не заставили ждать.
— Здравствуйте. — Высокий, моложавый и легкий в движениях человек, с сильно припорошенной серебром головой, вышел из-за стола навстречу. — Как самочувствие?
— Отлично, спасибо.
— Очень рад. Такое самочувствие от вас и требуется, потому что предстоят большие дела.
Бардаш хотел сказать, что и сейчас они, бухарские газовики, делают дела немаленькие, но промолчал. Об их делах секретарь ЦК знал хорошо. Значит, предстояло что-то большее по сравнению с Бухарой, с Газабадом, рождающимся в пустыне…