Нелады в хозяйстве — оно таяло на глазах, постоянные вызовы в суды, тревожное состояние, которое теперь не покидало Яковлева, окончательно подкосили его; старика нельзя было узнать: весь побелел, сгорбился, руки трясутся.
Карманы у судей оказались бездонными, и вскоре у Яковлева не стало денег для взяток. Скота тоже не было, чтобы продать. Раньше у него были запасы зерна для продажи, но теперь и хлеба не стало. А тут еще господин Меликов сообщил, что в Иркутске ждут, когда он нанесет им очередной визит или пошлет что полагается.
Яковлев схватился за голову.
— Где взять денег? — спросил он у Авдотьи.
— Денег нет, и взять их неоткуда…
— Деньги нужно найти…
— Где?.. Все, что возможно было, ты уже продал. Больше нечего!
— Как нечего! Или ты еще собираешься наряжаться в свои украшения? — спросил Яковлев.
Авдотья посмотрела на мужа неприязненно и, роняя на стол слезы, ответила:
— Украшений не дам. Это мое приданое.
Старик стал упрашивать ее. Он долго убеждал старуху, что бусы, серебряные кольца и золотые серьги ей теперь ни к чему, их лучше продать. Вырученные деньги спасут их от позора, который на старости лет вдвойне страшен.
Наконец, Авдотья сдалась. Она принесла из своей комнаты драгоценности и, утирая слезы, положила их перед мужем.
— Думала, что будет во что нарядить меня, когда умру. Но делать нечего, продавай.
В ворота к Яковлевым властно постучалась нищета. Скотные дворы опустели, поросли грибами, в просторном хотоне гулял ветер, обмазка обвалилась, и стены напоминали драное решето. Изгороди, куда загоняли лошадиные табуны, зазеленели крапивой и травой.
Деньги, вырученные за золотые серьги и кольца, перешли к судьям, но Яковлеву недвусмысленно намекали, что, если он опять не раскошелится, ему несдобровать, хотя с тех пор как Майя пожаловалась в суд, прошло три года.
Однажды вечером старики сидели, пригорюнившись, ломали голову, откуда взять денег. В это время вошел Федорка.
— Ты не богат деньгами? — спросил Яковлев у сына.
— Были бы у меня деньги, за каким бы я чертом пришел сюда, — ответил Федорка и стал шарить в доме, ища, что бы унести. Ему надо было платить карточный долг.
— Прочь с глаз моих, дурак! — закричал Яковлев.
Федорка даже бровью не повел, продолжал шарить и ругаться под пос. Убедившись, что тут уже нечем поживиться, он сел на орон.
Весь вечер они сидели втроем в разных углах и переругивались, похожие на изголодавшихся волков.
Перед сном старик, тяжело передвигая ногами, вышел в сени. Тут же Авдотья и Федорка услышали крик: «О-о-ой!..»
Когда Авдотья выскочила, Яковлев сидел на полу, прислонившись к стене, держась руками за грудь. Потом стал валиться на бок.
Авдотья попыталась его поднять.
— Поди сюда, милый, отцу плохо, — позвала она сына.
— Ничего, пусть проветрится немного, — ответил тот и даже не соизволил встать.
А на третий день Яковлева похоронили.
Только после смерти Яковлева, спустя несколько недель, иск Майи наконец был рассмотрен. Суд постановил, на основании статьи 256 девятого тома Свода законов, взыскать с ответчика в пользу истицы пятьсот рублей ассигнациями.
III
Через неделю из Якутска в Немцы приехал господин заседатель. На него было возложено взыскать с Яковлевых в пользу Майи пятьсот рублей. Но вдова оказалась неплатежеспособной, имущества у нее не осталось никакого, кроме дома. Господин заседатель оценил дом в пятьсот рублей и распорядился передать его Майе и Федору.
Федор, который хотел получить наличными, не очень был доволен. А Майя, наоборот, обрадовалась. Наконец-то у них будет свой угол. Она столько лет мечтала об этом.
…И опять по той же дороге, по которой они шесть лет назад бежали от Яковлева, супруги возвращались назад. Впереди себя они гнали корову и телку. Майя вела за руку Семенчика.
И опять была весна, деревья зазеленели молодой листвой, луга покрылись травой. Лена взломала льды и бурным течением унесла их в океан. Склоны холмов с солнечной стороны пестрели полевыми цветами. Наперебой куковали кукушки. Весеннее солнце щедро дарило земле свет и тепло.
Майя и Федор оставили корову и телку пастись у подножья высокого холма, а сами с Семенчиком поднялись на холм. Пряный запах хвои и степного воздуха приятно дурманил голову. Отсюда открывался широкий вид на Лену и на поля Намского улуса. Это была родина Федора. Она звала его, манила зеленым бархатом тучных лугов и угодий. Все здесь ему было знакомо до последнего бугорка и кочки.