— Ведьма!– шепчутся присяжные.
— Ведьма!– звонко вторит им голос девушки, отскакивая от стен зала.
На рассвете скрипучая повозка по улицам Парижа везла к месту казни молодую заключоную. Её юность и красоту не смогли скрыть не тюремная грязь, ни запёкшаяся кровь от ударов, не широкая рубаха заключённых. От дуновения ветерка грубая ткань обвивала тонкую фигурку, обрисовывая тело. Обнимая прутья клетки, девушка тихо напевала одни и те же строки.
— Шла дорогой, шла тропинкой,
Шла и повстречала принца —
Топ-топ-топ Марго,
В этаких сабо.
Он сказал, что всех я краше,
Он мне дал букет ромашек —
Топ-топ-топ Марго,
В этаких сабо.
Если расцветут ромашки,
Я принцессой стану завтра —
Топ-топ-топ Марго,
В этаких сабо.
Если мой букет завянет,
Ничего со мной не станет —
Топ-топ-топ Марго,
В этаких сабо.
Пение едва дрожащего голоса, напоминало панихиду, которая не прозвучит по её душу.
Медленно повозка приблизилась к столбу, обложеному хворостом. Жёсткие руки палача приковали цепью к столбу. Аккуратно вязали руки и ноги. Монотонно голос священника читал молитву. А после приговор. Сожжение за колдовство.
— Последнее желание?
— Воды.– шепчут потрескавшиеся губы.
Вечером накануне пустили попрощаться мать. Как она этого добилась, Колет даже не подозревала. Было больно смотреть в её глаза. Цветущая женщина постарела. В пышных каштановых кудрях заблестели седые пряди. А лицо усыпали скорбные морщинки.
— Прости меня…– по щекам матери побежали горькие слёзы. А вот у Колет их больше не осталось. Только безумие.– Прости, что не уберегла.
Утешая мать, которой предстоит увидеть смерть дитя, нет смысла. И Колет лишь тихо впитывала горечь материнских объятий.
— Проси воды перед смертью.
Девушка не спрасила зачем. Если так необходимо она выполнит волю родительницы.
Губ каснулись плошка. Вкус у воды горьковатый, терпкий. Колет попыталась отвернуться. Но руки палача удержали плошку у губ.
— Пей, девка.– шепчет палач.– Лучше потонуть в дурмане.
И девушка пьёт. Жадно будто и не пила вовсе воды никогда. А в голове кружатся последние слова любимого: "Молись, ведьма, ибо в вере и раскаяние, спасения."
Кто-то ещё что-то говорит. Колет не слышит. В дурмане, кружащем голову, она видит лишь глаза цвета грозового неба. Внутри так хорошо и радостно. Хочется петь и танцевать. Ещё лучше делится с миром своей радостью и теплом.
Впервые за много лет инквизиторского костра ведьма не плакала и не проклинала. Из гулкого пламени костра доносился смех, вселяющий в души, смотрящих страх.
Я не успела сделать и вдоха, как меня вновь обрушились другие воспоминания.
Царская Россия. Просковья.
Крепостной театр. На сцене девушка. Рыжая коса уложена короной вокруг головы, зелёные глаза горят азартом. Пышная грудь, осиная талия, крутые бёдра укрытые концертным платьем. Чистым голосом поёт оперу Домеро "Лоретта".
Со столь очаровательного зрелища не сводил глаз приезжий гость хозяина поместья.
— Платон Ильич. Скажете, сколько будет стоить ваша певичка?
— Помилуйте, Святослав Борисович. Этакую красоту я предпочту оставить при себе. Девка только в возраст вошла. А голос то какой.
— Три тысячи рублями.
— Эээ. Нет. За три тысячи могу ту, что постарше.– мужчина указал на молодую женщину, выглядывающую из-за кулис.– Ух, как хороша.
Девушка, выглядывающая из-за кулис и вправду прекрасна, но в первой чувствовался огонь.
— Хорошо пять тысяч и по рукам.– подумав, всё же согласился хозяин.
Ближе к обеду следующего дня повозка увозила новое приобретение. Девушка ехала в повозке, маша на прощание своему единственному родному человеку деду Акакию. Как ни печально, а видела своего деда, Прасковья в последний раз. Наврядли доведётся побывать в родных краях.
Прасковья прекрасно понимала, зачем её выкупили. Глупой она не была и знала, как баре любят окружать себя красивыми девками. Да вот только поделать, что-либо с этим не могла. Хорошо барин попался молодой да красивый не то что прежний.
Прасковья украдкой бросила взгляд на барина. Уверенно держащийся в седле. Статный, большой как медведь. Лицо гладко выбрито, русые волосы и серые глаза. Тяжёлый подбородок и хмурый взгляд из-под бровей. Русский богатырь не иначе. Может и неплохо всё выйдет.
Прасковья не первый раз в барской спальне. Здесь ей уже всё знакомо. Медвежья шкура с креслом у очага, исполинских размеров ложе, дорогие узорчатые ковры и стены, увешанные старинным оружием. И не впервые раз она пела у ног барина. Святослав страсть как любил слушать звенящий голос певицы. Он сравнивал его с плачем заморской скрипки, выворачивающей душу наизнанку.
Она полюбила томные, полные неги и ласк ночи. Только для него пел её голос. О былинных богатырях и прекрасных девах, ждущих их. Сама сочиняла сказки для любимого, сама же их пела. Сегодня также хотела спеть. Не о любви. Колыбельную.
Преданным щенячьим взглядом девушка смотрит в глаза любимого, из уст рвётся песня, томным полным неги голосом, о Петре и Февронии. О любви их крепкой и вечной. Что даже после смерти не пожелали расстаться. Прасковья не видела как в барских глазах мелькнула ненависть. Мелькнула и растворилась в жарком пламени похоти.
Склонившись, над пышными формами, впился в губы сидящей у ног Прасковьи. Сладкие как хмельной мёд, они могли не только петь, но и дарить ласку. Ту самую, о которой мечтал каждый мужчина, будь он хоть барин, хоть холоп. Так и не смогла Прасковья рассказать о новости хорошей.
На следующий день также не случилось чуда. Весь дом стал вверх дном. Пропали украшения у матушки хозяина. Вся домашняя прислуга суетилась, ища виновного. Каждую комнату, каждый закуток обыскали. И до комнаты Прасковьи дошли. Не боялась девушка обыска, знала, что невиновна. Двери растворила, пропуская барыню. Долго обыск не длился. Под откинутой подушкой лежали бусы жемчужные и серьги из яшмы.
— На двор ведите. К столбу вяжите. Нет в моём доме жалости к ворам.– взревел голос Святослава.
Не дав девушке оправдаться, под руки схватили, выполняя барский приказ. Раздев до нижней рубахи привязали к столбу. Прохладный октябрьский ветер выбивал мурашки по телу. Слепящее солнце совсем не грело. Помещик собрал во дворе всех слуг. Попытки оправдаться оборвал кусок деревяшки, сунутый в зубы девушке. Перебросив рыжую косу на грудь, прижали к столбу. Приговор десять ударов. Барин сам будет пороть.
Послышался свист кнута. Боль обожгла спину, разрывая ткань и плоть. Тёплая струйка крови окрасила белёную ткань рубахи. Слёзы хлынули из-под зажмуренных глаз. Страх захватил душу. Но не страх за себя, а за дитя, что носила под сердцем больше месяца. Проклятый кляп не давал и слова произнести. Вновь послышался свист, и боль обожгла поясницу ещё и ещё. После четвёртого удара не выдержав, девушка потеряла сознание. В чувства крепостную привело ведро холодной колодезной воды, выплеснутой на свежие раны.
Ткань облепила плоть. На какой-то миг холод принёс облегчение. Раны будто онемели. За спиной вновь просвистел кнут, обрушиваясь на нежную кожу. Кнут свистел снова и снова, вырывая куски окровавленной кожи и мяса. Последний удар она уже и не помнила. Потеряла сознание. Мучитель же не стал возвращать.
Пришла в себя, от тянущей боли внизу живота. Перемотанная спина горела огнём, а живот будто прутом раскалённым пронзали. Увидев, что провинившаяся пришла в себя. Старая бабка Аглая подскочила, поднося деревянную кружку со снадобьем.