Именно тогда, наблюдая за Эшли в моменты ее сборов, Виктория невольно начала изучать ее фигуру, сверяя ее со своими старыми, выжженными в сознании калифорнийскими мерками. Большая, совершенно плоская попа, лишенная каких-либо мышечных изгибов. Мягкий, немного дряблый животик, с характерным валиком жира внизу и «винной» талией в верхней части, скрывавшей любые намеки на пресс. Целлюлитные ляжки, плотно смыкающиеся друг с другом без малейшего просвета. При этом — мощные, накачанные икры и камбаловидные мышцы, выдававшие постоянную ходьбу, и «ушки» на бедрах. Пухлые щеки и тонкая складочка второго подбородка, ключицы не видны.
Для Виктории это было воплощением запущенности. Но здесь, в этом мире, это был идеал. Эшли двигалась с уверенностью богини, ее джинсы обтягивали полные бедра как вторая кожа, а ее популярность была тому прямым доказательством. По утрам, которые здесь начинались не раньше десяти, а то и позже, дверь снова открывалась, и к Эшли приходили друзья. Слышались приветствия, смех, и вскоре она уходила с ними — гулять, тусоваться, жить той жизнью, которая была Виктории теперь недоступна. Рене и Дуглас, уходившие на работу в восемь утра, ворчали, что им приходится вставать «ночью», и их тихое недовольство лишь подчеркивало пропасть между миром труда и миром праздности, в котором царила Эшли. А Виктория оставалась в постели, закутанная в одеяла, слушая удаляющиеся шаги и чувствуя, как ее собственное тело медленно, но неумолимо начинает походить на тело ее хозяйки.
Эшли и Энди, однако, не собирались мириться с тем, как Виктория медленно растворялась в пучине собственной апатии, превращаясь в беспомощное, вечно ноющее существо под грудой подушек. Они начали её таскать на улицу. Сначала это было насилием — Эшли могла просто молча стащить с неё одеяло, а Энди, вздыхая, протягивал её куртку. Лето в этом мире было странным — воздух прогревался, но всегда оставался влажным и тяжёлым, а яркая, почти ядовитая зелень инвазивных клёнов создавала ощущение парника, душного и плодородного.
Виктория шла, едва волоча ноги, её тело, привыкшее к интенсивным нагрузкам, протестовало против этой простой ходьбы. Она смотрела на бетонные башни, утопающие в зелени, и вспоминала свой калифорнийский дом с его аккуратным газоном и подъездной дорожкой. Но воспоминания уже не вызывали острой боли, лишь тупую, фоновую тоску, как по чему-то не только географически, но и временно недоступному.
Постепенно, шаг за шагом, в её сознании начали пробиваться ростки любопытства, продираясь сквозь толщу депрессии. Она стала задавать вопросы. Сначала робко, потом всё настойчивее. Она спрашивала, почему здесь всё так устроено, почему люди живут вот так, а не иначе.
И Энди, во время их бесцельных прогулок по тому самому странному лесу, где её нашли, пускался в пространные, неторопливые рассуждения. Его голос, тихий и немного монотонный, идеально подходил для повествования об этой тихой катастрофе. Он рассказывал, что их кризис недвижимости случился не в 2008-м, а гораздо раньше — ещё в восьмидесятые. Уже в семидесятые жильё становилось всё более недоступным из-за финансовых спекуляций неолибералов, а окончательно всё рухнуло в 1989 году.
Виктория пыталась провести параллель с известным ей кризисом 2008 года, но Энди лишь качал головой. Тот кризис, что обрушился на их мир в восьмидесятые, превосходил её по масштабам многократно, возможно, даже на порядки. Жилье стало абсолютно недоступным. Мечта о субурбии сдохла, не успев родиться у целых поколений. Их Рейган, как и её, тоже обещал стабильность, клялся, что не даст банкам вводить плавающие ставки по уже выданным ипотекам. И так же не сдержал слово.
В итоге те немногие, кто всё же купил дома в пригородах в восьмидесятые, до сих пор не выплатили свои долги. Банки имели право повышать ставки практически бесконечно. Некоторые из тех первых должников уже умерли, и теперь платят их дети, отдавая по семьдесят, а то и больше процентов своего дохода на абсолютно безнадёжную ипотеку. На этом фоне средний класс, каким его знала Виктория, просто перестал существовать. Остались лишь кучка очень богатых и все остальные.
Большинство снова живет в Public Housing Projects — тех самых, что строили в эпоху «Великого общества» Линдона Джонсона, только теперь они не считались временным пристанищем, а стали пожизненной нормой. Строилось и новое жильё, но того же типа — башни в парках, лучезарные города Ле Корбюзье, воплощённые в жизнь без намёка на ту утопическую легкость, что была на чертежах. Вместо субурбий с их иллюзией личного пространства — бесконечные бетонные коробки, тонущие в агрессивной зелени, и поколения людей, которые никогда не знали и уже не хотели знать другого образа жизни.
Энди, во время их очередной прогулки по уже ставшему привычным лесу, где воздух по-прежнему пахнет сладковатой химией и влажной землей, пускался в новые объяснения. Он не отрицал прогресс. Наоборот, он доставал свой смартфон, тот самый ультрасовременный гаджет, и показывал ей ролики: гиперзвуковые ракеты, рассекающие небо с невозможной скоростью; демонстрации возможностей их местного аналога ChatGPT — нейросети NeuroDivergent, которая могла генерировать сложнейшие философские трактаты или поэзию, неотличимую от человеческой. Он говорил о грандиозных проектах, о которых в её мире только мечтали: колонизация и постепенное озеленение Антарктиды, превращение её в новый, живой континент.
Он с гордостью, хотя и абсолютно безэмоционально, рассказывал о масштабных экологических инициативах. О американском плане «Зелёное море», в рамках которого уже высадили лес на площади в пятьсот тысяч квадратных километров. О британском «Проекте-1772», целью которого было вернуть площадь лесов к показателям конца XVIII века. Он объяснял логику властей: чтобы уменьшить количество машин, на новые автомобили вводятся чудовищные налоги, доходящие до 100% от стоимости, и обязательное условие покупки гаража. А вот старые, видавшие виды Rover и Ford Crown Victoria, могли ездить без ограничений. Прогресс, казалось, бил ключом, проявляясь в самых неожиданных и впечатляющих сферах.
Но затем его голос становился плоским, и он делал уточнение, которое обесценивало всю эту технологическую феерию. Всё это мало сказывалось на жизни таких, как они. Да, появились нейросети — это классно, иногда даже весело. Но в целом жизнь идёт как шла. Реальные доходы большинства людей если и растут, то на какие-то смешные 0,1% в год. Темпы, достойные Раннего Нового Времени. Технологический рывок происходил где-то там, наверху, в сферах, связанных с обороной, госуправлением и развлечениями для элиты. Он не трансформировал повседневность, не давал людям больше свободы, не открывал новых горизонтов.