Виктория медленно, как сквозь густой сироп, начинала постигать физическую культуру этого мира. Той культуры, которую она знала — с её культом здоровья, дисциплины, выверенного питания и выстроенного тела — здесь просто не существовало. Она не умерла; она никогда и не рождалась. Вместо неё царил гедонизм в его самой радикальной форме: небезопасная сексуальность, поощряемая агрессия, распущенность как норма.
Идеалом мужчины был токсичный, инфантильный, нарочито ленивый парень с мягким, в целом стройным телом, которое, однако, таило в себе готовность к вспышке немотивированного насилия. Идеал женщины — ленивая, злая, агрессивная девчонка с ярко выраженными чертами пограничного расстройства личности, заплывшая жирком ровно до той тонкой грани, где «skinny fat» перетекает в откровенную «flabbiness», но при этом обязанная уметь драться и оскорблять виртуозно и с наслаждением. А если такой человек ещё и был NEET… О, тогда это был настоящий социальный трофей. В обществе, где работа не вела к обогащению, а лишь поддерживала биологическое существование, труд презирался. Безделье же стало высшей формой социального успеха, демонстрацией того, что тебя содержат, что ты можешь позволить себе не участвовать в унизительной гонке. Токсичные, страстные, разрушительные отношения идеализировались во всех медиа, становясь новой романтической нормой.
Обилие ультрапереработанной еды, тонны сахара и чистейшие трансжиры, свободно используемые в производстве, делали достижение подобной фигуры не просто лёгким, а почти неизбежным. Ни о каком повороте к органике здесь и речи не шло. Трансжиры и сахар были во всём, от газировки до хлеба, создавая ту самую мягкую, рыхлую, но в рамках принятой нормы, телесность.
При этом здесь существовало чёткое понимание, что курение и алкоголь вредят здоровью — эта мысль как-то умудрилась укорениться. Но сахар считали чуть ли не полезным, источником энергии и хорошего настроения, mantra «сахар полезнее жира» была незыблемой аксиомой.
Место фитнеса как системы самосовершенствования прочно заняли боевые искусства. Если в восьмидесятые было модно карате, то к 2020-м его окончательно вытеснила HEMA — исторические европейские боевые искусства. И здесь Эшли была настоящей звездой, фитоняшкой этого извращённого мира. Она серьёзно занималась фехтованием на трости — французским canne de combat и итальянской scherma di bastoni — а также испанским ножевым боем Destreza. Она регулярно побеждала на турнирах в Льеже, Париже, Дублине. Но особой гордостью её коллекции было второе место на молодёжном ножевом турнире в Неаполе. Неаполь имел сильнейшую фехтовальную школу в Европе, его мастера были легендарны и непобедимы на протяжении столетий, и даже почётное второе место в их логове было огромным достижением, о котором Эшли вспоминала с редким для неё тёплым блеском в глазах.
Естественно, всё это делало Эшли не просто NEET — её престижный статус королевы вечеринок и бездельницы оплачивался трудом родителей и безропотной щедростью Энди — но и уважаемой спортсменкой. Её тело, далёкое от гламурных идеалов мира Виктории, было идеально приспособлено для её мира: сильные, накачанные ноги и икры от постоянных передвижений в стойке, цепкие руки, мягкий жирок на животе, защищавший внутренние органы от случайных ударов, и общая выносливость, позволявшая часами отрабатывать связки. Её агрессия находила выход в чётко очерченных правилах турниров, а её лень и любовь к удовольствиям ничуть не мешали ей быть опасной. Это был иной тип физического совершенства — совершенства для реальности, где нужно было не красоваться перед зеркалом, а уметь постоять за себя и своих близких в мире, давно забывшем о универсальной морали.
Именно через фехтование, это странное и чуждое ей искусство, Виктория начала по-настоящему проникать в суть нового мира. Её собственное тело, бывший предмет гордости и инструмент труда, за время жизни в квартире Эшли и Энди стало чужим — мягким, дряблым, отвыкшим от нагрузки. Первые попытки Эшли приобщить её к активности свелись к пробежкам в том самом Formaldehyde woods. Но для Виктории каждое такое посещение заканчивалось приступом кашля и сдавленности в груди, её лёгкие, привыкшие к чистому калифорнийскому воздуху, отказывались принимать эту сладковато-химическую смесь.
Эшли, видя её мучения, однажды объяснила всё с той же поразительной, отстранённой прямотой. Раньше здесь были фабрики, заводы, промзоны. Потом — гигантские захоронения токсичных отходов: гексахлоран, бензилхлорид, вся таблица Менделеева в виде сероорганических соединений, хлорбензола, нафталина, анилина, химического шлама и золы. Сверху насыпали земли и посадили лес. Сейчас ему уже за сорок, и для местных это абсолютно нормальный, даже родной лес. Можно купаться в реке, хотя воду из ручьёв пить всё же не рекомендовалось. «Лес — это природный завод по переработке отходов», — цитировала Эшли слова местных экологов. Но Виктория наотрез отказалась бегать в этом «природном заводе».
Спасением стали тренировки у ручья. Неподалёку от их башни протекал небольшой, мутноватый поток, и на вытоптанной площадке возле него по вечерам собирались местные ребята. Эшли была здесь своей. Она тренировалась здесь, или на крыше своего дома, или на старой спортивной площадке во дворе, а раз в неделю посещала дорогой спортзал в центре с вельветовыми фехтовальными куртками и покрытыми воском паркетными полами — но это было уже для серьёзных, почти профессиональных занятий.
А у ручья царила неформальная, почти дворовая атмосфера. Именно здесь, слушая звон деревянных тренировочных палок и сталей, наблюдая за пластичными, жестокими движениями Эшли и её друзей, Виктория начала настоящее знакомство с миром. Она не сразу взяла в руки оружие — сначала просто сидела на обочине, наблюдая. Она видела, как эти молодые люди, с телами далёкими от её прежних идеалов — мягкими, рыхлыми, но при этом неожиданно сильными и ловкими — отрабатывали удары, уходы, связки. В их движениях была не спортивная дисциплина, а нечто древнее, утилитарное — готовность к реальному конфликту, к драке, где нет правил, но есть кодекс чести и необходимость защитить себя.
Здесь, на этом клочке утоптанной земли, она видела ту самую этику долга и чести в действии. Здесь делились едой и сигаретами, здесь же могли и вызвать на спарринг за нечаянно нанесённое оскорбление. Здесь царил тот самый «мистический и драматический ноктюрн» — смесь агрессии и братства, лени и внезапной собранности, гедонизма и готовности к боли. И Виктория, вдыхая запах влажной земли, пота и металла, слушая смех и отрывистые команды, понемногу начала понимать. Она начала видеть странную, извращённую логику этого мира, его жестокую красоту. И её собственное тело, забывшее о планке и гантелях, впервые за долгое время захотело не убежать, а двинуться навстречу этой новой, тёмной грации.