– Гениальный человек, – сказал Пантюша, – удивительно умеет гнать монету, у него в комнате двадцать шесть градусов, он пьёт спирт и ест оладьи. И, разумеется, на коровьем масле.
– Посадят, – пробормотал Степан Александрович, не расположенный восхищаться рыжим гением.
– А за что же его сажать? У него бумажка, служит по охране памятников.
– Ну, тебя посадят.
Пантюша презрительно усмехнулся.
Он пошарил у себя в жилетном кармане и протянул Степану Александровичу какое-то удостоверение.
Лососинов недоверчиво развернул его.
«Дано сие в том, что предъявитель сего товарищ Соврищев состоит преподавателем русского языка N-й трудовой школы».
Степан Александрович побледнел. Нужно сознаться, что в этот миг он унизился до зависти.
– Это даёт мне официальное положение, – продолжал нахально Пантюша, – жалование, конечно, ерундовое, ну да, слава богу, пока на свете существуют тётки, я с голоду не помру. Ты знаешь, я недавно шёлковую юбку продавал, ей-богу.
Сказав так, Пантюша весьма ловко спрыгнул с гардероба и, к удивлению Степана Александровича, вынул визитный костюм, в который, по-видимому, и решил облечься. При этом он вдруг спросил Степана Александровича:
– Ты сегодня вечером никуда не собирался?
– Нет.
– У нас сегодня в гимназии вечеринка, хочешь, поедем. Угощение будет тюрлюрлю. Все из белой муки. Я тебя познакомлю с преподавателями, и, чем чёрт не шутит, может быть, и ты нырнёшь в педагогику.
– Видишь ли, я не настолько нагл, чтобы преподавать то, чего я не знаю.
– Чудак, ты будешь преподавать то, что ты знаешь. Дело в том, что у нас там историк какой-то подозрительный, все его побаиваются и хотят выпереть. У него что-то с носом неблагополучно, все меньше становится, вот тебя на его место.
Степан Александрович как-то упустил момент для величественного отказа.
– А это далеко? – спросил он, когда они вышли в метель.
– На Земляной вал.
– Такая даль, я не пойду.
– Тебя никто и не просит идти, – нагло отвечал Пантюша. И с некоторой опаской, оглядевшись по сторонам, крикнул: – Извозчик!
Извозчик подкатил с удвоенной лихостью. Они помчались по пустынным улицам. Ехать было удобно и свободно, ибо с тех пор, как трамвайные пути занесло снегом, улицы стали вдвое шире.
Они подъехали к ярко освещённому высокому дому. И когда вошли в подъезд, Степан Александрович на миг как-то утратил ощущение времени. На ярко освещённой лестнице толпились барышни в белых и пёстрых платьях с бантами и при виде Пантюши разразились громом аплодисментов.
– Пантелеймон Николаевич приехал! – закричали звонкие голоса. Кто-то кинулся вверх, вниз, и вообще произошло необыкновенное волнение.
– Вот я привёз вам своего приятеля, – сказал Пантюша голосом доброго наставника.
– Просим, милости просим, – закричали барышни, извиваясь от удовольствия.
Степан Александрович и Пантюша разделись в какой-то каморке, на двери которой висел огромный замок, и затем их повели вверх по лестнице – под звуки доносившегося откуда-то вальса.
В помещении было тепло, светло и по-весёлому шумно.
– А как звали Татьяну по батюшке? – спрашивал идя Пантюша.
– Дмитриевна, Дмитриевна, – закричали все, – мы догадались:
– А как звали садовника у Лариных?
– Как? Как? Мы не знаем, скажите, скажите!
– Гименей.
– Почему, почему?
– А как же, там сказано:
На миг наступило недоуменное молчание, но затем раздался такой взрыв хохота, что у Степана Александровича зачесалась барабанная перепонка.
«Сволочь, ведь это он из „Сатирикона“ вычитал», – подумал Лососинов с негодованием.
Но позади себя он слышал шёпот:
– Какой весёлый этот Пантелеймон Николаевич, какой душка!
Они поднялись на площадку, с которой был вход в зал, где кружились танцующие и гремел рояль.
– Здравствуйте, многоуважаемая Марья Петровна, – сказал Пантюша, целуя руку полной даме в золотых очках, – позвольте вам представить моего друга и коллегу по университету, известного историка Степана Александровича Лососинова.
– Очень, очень рада, – сказала дама, – в наш век учёные люди особенно дороги, пожалуйста, Проходите в зал посмотреть, как веселится наша молодёжь.