Ферганец чувствовал, как ему с каждым днем становится труднее работать. Из мест заключения возвращались все крупные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только начались переговоры о том, что из мест заключения, бывших ранее «всесоюзными», осужденных будут разбирать по национальным квартирам, самым первым оказался дома преемник Рашидова, тот, кого хан Акмаль за вкрадчивые манеры называл Фариштой – святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете «Известия» сразу после осуждения откровенно признался: «Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут». Это он говорил: «…Мы были убеждены, пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, – нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть».
Понимал Камалов и то, что его пост в связи с суверенитетом республики обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост генерального прокурора страны становился притягательным для многих влиятельных кланов. Тем более что Камалов, назначенный из Москвы, представлял самого себя и ни к какому клану не примкнул. Становилось ясным, что его теперь будут атаковать и справа, и слева, и ошибки, даже самой малой, не простят. Зная это, Камалов пытался укреплять прокуратуру, усиливая ее достойными кадрами, особенно молодыми, понимая, что народ оценивает закон по реальным делам. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения и не считали их жертвой правосудия.
Знал прокурор, что народ, будь то в России или Узбекистане, или где-то еще по соседству, за годы перестройки разуверился в законе окончательно. Ни одно правительство – и в России, и Узбекистане после Брежнева и Рашидова – не уделяло преступности и десятой доли прежнего внимания, уголовщина захлестнула города и села. Он знал, что простые люди не однажды на заводских и сельских собраниях, когда речь заходила об обнаглевшей преступности вокруг, о звездном часе уголовного мира и законе, с горечью говорили: «Пусть прокурор хоть сам себя защитит и найдет, кто убил его жену и сына». Конечно, в Ташкенте многие знали о том, что произошло с семьей прокурора республики, да и с самим Камаловым – тоже. И горечь отчаявшихся в справедливости людей заставляла прокурора удесятерять свои слабые силы, но пока выходило, что он напрасно расставлял кругом силки – крупная дичь ловко избегала его западни. Ему трудно было ориентироваться, слишком поздно он вернулся на родину, а тут все сплелось в такой клубок… Теперь, с провалом перестройки, утратой людьми идеалов, надежд, ждать помощи неоткуда, приходилось рассчитывать только на себя, на таких же одержимых людей, как сам, для которых один бог – Закон. Надеясь вселить разлад между компаньонами по «Лидо», Камалов почему-то интуитивно надеялся, что Шубарину все-таки не по душе то, что творилось вокруг, не мог он не видеть, куда скатывается страна и какие беспринципные, вороватые люди рвутся к власти и уже захватывают ее. В иные дни Ферганец даже верил, что ему удастся сделать Японца союзником, ведь банковское дело, которое затеял он, нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович проводил своих последних гостей и находится в банке, он тут же позвонил ему и спросил, нельзя ли ему заглянуть в «Шарк» через час.
– Хотите у нас открыть счет? – поинтересовался Шубарин.
– Я человек небогатый и вряд ли как клиент могу быть вам интересен. Я хочу передать вам кое-какие бумаги, они, как мне кажется, могут заинтересовать вас.
Ровно через час Камалов появился в бывшем здании Русско-Азиатского банка. Уже при входе человек в униформе, наверняка исполняющий не только традиционную роль швейцара, а прежде всего охранника, показав в сторону служебного лифта, умело скрытого архитектором-реставратором от посторонних глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение:
– Прошу вас, господин прокурор, Артур Александрович ждет вас на третьем этаже.
В просторной прихожей взгляд входящего сразу упирался в огромную, на всю стену, картину известного узбекского художника Баходыра Джалалова, она много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась на престижных вернисажах, воспроизводилась на страницах многих популярных журналов. Вот наконец-то и она обрела себе постоянное место. На привычном месте секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально окинул взглядом вошедшего, прокурор понял, что референту тоже вменяются функции стражи. Под просторным двубортным пиджаком, несмотря на безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко угадал оружие, так примерно выглядели и его ребята, когда он в Вашингтоне возглавлял службу безопасности советской миссии, Ферганцу даже показалось, что молодой человек может обратиться к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски:
– Вас ждут, господин прокурор.
Он распахнул массивные двойные двери из мореного дуба, такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до потолка были отделаны и две другие стены приемной управляющего банком. Как только прокурор появился в дверях, Шубарин поднялся и пошел навстречу гостю.
– Здравствуйте, Хуршид Азизович, считайте, что в этом кабинете я принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога ваша оказалась легкой.
– Хотелось бы, – ответил гость. – Но мы с вами заняты такими делами и втянуты в водоворот таких событий, что вряд ли вписываемся в нормальную человеческую жизнь с ее повериями, традициями. Уж я-то точно живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу я от души желаю.
– Спасибо, – ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла у окна, выходящего во двор. На столике между ними уже стоял традиционный чайный сервиз «Пахта», а из носика чайника тянулся едва заметный на свету парок. Они секунду сидели молча, не решаясь ни заговорить, ни перейти к традиционной банальности: расспросов о житье-бытье, здоровье домочадцев. В их устах такие вопросы, а особенно искренние ответы прозвучали бы фальшиво. Почувствовав ситуацию одновременно, Шубарин принялся разливать чай, а Камалов, взяв с пола на колени неброский атташе-кейс, щелкнул замками. Гость достал две пухлые, невзрачные на вид, на веревочных завязках, картонные папки приблизительно одинакового объема и, положив их поближе к Шубарину, сказал:
– Меня всегда с первого дня пребывания в Ташкенте стала мучить одна тайна: несоответствие «устного» и «печатного», если можно так выразиться, образа мыслей моего шефа, куратора в ЦК – Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева. Уж никак не вязались его громкая слава известного юриста, популярного в народе автора нашумевших газетных выступлений на правовые темы, доктора наук – с тем, что я каждодневно слышал от него, общаясь по службе. Сначала я махнул на это рукой, зная, что есть косноязычные в жизни писатели, а в книгах своих блестящие стилисты, и наоборот, краснобаи не могут письма толково написать. Но однажды мне удалось убедиться, что в жизни он далек от своих теоретических работ. Почувствовав такое раздвоение личности, – а это случилось в день, когда я арестовал в Аксае хана Акмаля, – я взял его жизнь под микроскоп. Чем закончилась история моего прозрения для него, вы знаете. Если он сегодня оказался на свободе, для меня он был и остается всегда преступником, убийцей. Хотя он самонадеянно убежден, что со смертью главного свидетеля обвинения Артема Парсегяна по кличке Беспалый он уже вне подозрений. А смерть Беспалого, я убежден, дело рук Хашимова, он знал, какую опасность представлял для него Парсегян. Но я верю, что у меня будут и новые факты, и новые свидетели, и он со своим дружком все равно окажется за решеткой, оборотни в нашей среде опаснее любых преступников.