Как только минутная веселость Чадина улетучилась, он сделал вид, что чрезвычайно занят бритьем, а сам расстроенно обдумывал Настино полушутливое приглашение: «С женой и сыном, две семьи… Где она, семья? А сын? Ты его не захотел, пока, мол, без квартиры… Теперь у тебя все есть, чего же больше? Все — и ничего. А Шура? Как могла она пойти на э т о, чего побоялась? Настя вот не побоялась… Нет, оба мы виноваты. Неправда, я — больше. Твой ресторан… У-у, гад же ты мелкий!»
Он не мог глянуть в глаза ни Максиму, ни Насте.
Ночью ему приснилась жена, в белом платье с фатой, как в день их свадьбы, и будто бы им снова надо в загс, а он потерял обручальное кольцо и почему-то в старом костюме, и Шура обиделась, упрекнула его и отвернулась; он обнял ее за плечи, повернул к себе, но… это совсем и не Шура перед ним, а сама Уля, ласковая, улыбчивая, и он стал упрашивать ее быть с ним, не покидать его, он так соскучился по ней и так ему все надоело, и он хочет бросить эту работу, уехать с нею…
Он проснулся внезапно, с бьющимся сердцем, и такая невыразимая тоска охватила его, что он не мог совладать с собою: тихонько встал с постели, отыскал свою дорогую меховую куртку и вышел в холодные сени; тут он долго курил сигару, припоминал сон, вздыхал, сожалея о многом несбывшемся, пока совсем не продрог, а потом опять тихо вошел в теплую горницу.
В этот день он снова ушел в тайгу. Было солнечно, морозно и безветренно. На сей раз он решил сделать вылазку подальше, даже если ему придется туговато. Фотоаппарат он не взял, но ружье прихватил: с ним как-никак смелее. Шел он по знакомой лыжне; потом добрался и до вымерзшего ручья, давно минул то место, где видел дикое животное, и тогда ему захотелось сделать небольшой привал и перекусить.
Он выбрал подходящее местечко, вытоптал снег у поваленной лиственницы и развел костер. Когда хворостины, потрескивая, разгорелись ровным жарким пламенем, Чадин достал из рюкзака хлеб, кусок копченой колбасы и стал жевать с жадностью проголодавшегося.
А место было и впрямь чудесное. Полуденное солнце пронизывало склоны сопок, поросшие кедрачом и пихтой так, что каждое деревце просматривалось отдельно, и от него — четкая тень на глубоком снегу. Это у подножия и чуть повыше, а на самых вершинах громоздились скалистые валуны, там росли редкие, обглоданные ветрами лиственницы, низкорослые кедры, чахлые елочки и кустарник.
Чадин задумался, глядя на эти нагромождения камней, на одинокие деревца, торчащие меж ними. Так хорошо было тут, у огня, так покойно, и ни о чем бы не думать, ничего не желать…
И в этот момент он весь насторожился: на полянку, совсем близко от него, из-за густого бурелома выскочила косуля и замерла; она вся была на виду, изящная, с упруго расставленными тонкими ножками, готовая к прыжку, с острыми чуткими ушками торчком и вздрагивающей мордочкой. Она явно не замечала опасности.
Чадин оторопело сглотнул слюну, язык у него начал пухнуть во рту, а сердце зашлось, зачастило… Дрожа всем телом, с удвоенным вниманием, он протянул руку к ружью, взвел курки и прицелился. Но косуля переступила чуточку, и ее серую с беловатой подбрюшиной фигурку заслонила раздвоенная березка. Чадин не выдержал и спустил курок: его оглушило, дернуло в плечо, он увидел дымящееся дуло, и кисло запахло порохом, а где-то далеко в ущелье прокатилось многократное «бах-ахх-ах-ах!»
Он вскочил и увидел косулю. Какими-то неестественными, саженными прыжками она пошла наутек по склону, мелькая между медно-красными стволами кедров. Чадин трясущимися руками перезарядил ружье и ринулся за косулей, проваливаясь в снег и оскальзываясь. Но косуля уходила так же, как бежал он. Тогда он остановился и выстрелил в мелькающий зад. Опять прогремело в ущелье эхо выстрела. Косуля по-прежнему уходила прыжками, хотя как будто и медленнее.
Начинался подъем. У Чадина словно отшибло и память и разум; задыхающийся, он пустился вдогонку за несчастным животным, падая на колени, поспешно хватая ртом с ладони ледяной снег, глотая его и чувствуя, как колотится о ребра собственное сердце. Но когда Чадин различил на снегу ярко-алые звездочки крови, он и вовсе точно обезумел. «Значит, я ее подстрелил, значит, она далеко не уйдет, не ускачет, нет, она выдохнется первой!» И он продолжал преследование, обливаясь потом, а сердце так молотило, что готово было лопнуть.
Подъем был крут, и Чадину приходилось наклоняться чуть ли не до твердого снежного наста и цепляться руками за сучья деревьев; иногда сухой снег устремлялся оттуда, с вершины, вниз целой лавиной, шурша и засыпая Чадину глаза колкой порошей. И он догадывался: это осыпается снежная крупка, потревоженная косулей. Такая догадка еще сильнее разжигала его азарт.