— Решай сама, — сказал с усилием. — Тут я тебе не советчик.
Сноха повернула голову, посмотрела на одеревеневший профиль свекра: сухой, точно из желтой кости вырезанный нос, плотно сжатые губы, окруженные паутинкой морщин, выпирающий подбородок с дрябленьким мягким мешочком под ним.
— Может, мне все-таки перебраться к вам? — не в первый уже раз предложила она. — Вместе жить станем… И Антошка всегда рядом с вами будет.
— Нет, — сразу и решительно отказал Иван Дмитриевич. — Не надо!
— Но ведь Дмитрий не приедет, — устало продолжала настаивать женщина. — И мне одной не так тоскливо будет, и вам.
— Какая тебе радость жить со стариком? — дернув верхней губой, желчно усмехнулся Иван Дмитриевич. — Сейчас у тебя полная свобода, независимость: делай что хочешь! — Он приоткрыл глаза, остро и язвительно посмотрел на сноху. И снова сомкнул веки. — Я хочу, я люблю быть один. — Помолчал, добавил со старческой безжалостностью: — Не бойся, квартира тебе достанется. Когда буду умирать, тогда и переедешь.
Большие глаза Анны сначала удивленно расширились, потом заблестели.
— Как вам не стыдно, — она опустила голову. — Я хотела как вам лучше. И мне, если бы рядом, спокойней за вас, — голос ее сорвался. Анна всхлипнула, поспешно отвернулась. — За что вы так?.. Стараешься, стараешься и вот… — зажала рот ладонью.
Иван Дмитриевич заерзал, посмотрел страдальчески на сноху.
— Будет, будет, — неуверенно прикрикнул он. — Довольно!
Встал, подошел, сгорбившись, к дивану, сел рядом с Анной. Несмело прижал ее к себе, погладил белой, в старческой гречке рукой по гладко причесанным волосам.
— Ну не плачь. Извини. Я брякнул не подумав. Прости.
— Я не плачу, — сквозь слезы попыталась улыбнуться Анна. — Это так… Это сейчас пройдет, подождите… Сама не знаю, что со мной. — Она вывернулась из рук свекра, рывком встала, повернулась спиной к Ивану Дмитриевичу. — Вот стыд-то, чуть не разревелась… Я пойду. Постель вам приготовлена, — и, пригнув голову, почти побежала к выходу.
— Аннушка, — просительно окликнул Иван Дмитриевич. — Если хочешь, оставайся у меня ночевать. В лото сыграем. А с утра махнем к Антошке.
Анна задержалась на секунду у двери.
— Спасибо, — поблагодарила, не повернувшись. — Я приду.
6
В полном разгаре праздник у Бахтиных. Оживились, разрумянились женщины, веселы мужчины — ослаблены галстуки, сняты пиджаки. Нестройный гул пропитался вскриками, хохотом, перестуком ножей, вилок — застолье разбилось на кучки: снедь пробуют, кому какая нравится, хозяйку похваливают, хозяина не забывают. Пожилые сгрудились вокруг старика Бахтина: рассуждают степенно, вилками в тарелки тычут старательно, вечер еще длинный, беседа долгая. Разговаривают, слушая и не слушая друг друга, говорок течет неторопливо, негромко: «…зажал он нам сорок кубов, зажал — не впервой это за ним», «Ко мне свояк приехал, говорит, у них тоже закрывают…», «Матвей, с внуком тебя». И снова, мерно, не спеша: «…он мне профилакторий. А что профилакторий, когда у меня язва, мне Пятигорск надо», «…а на кой ляд мне столько картошки? Половину огорода Ивану Недорезову отдал», «…и вот, забурился это он на стрелке, вылетел, а за ним двадцать вагонов».
У молодежи голоса погромче, жесты поразмашистей, смеху побольше: «…какие сто сорок? Какие сто сорок? При ста сорока твоя „Ява“ на куски разлетится!» «А для чего, — спрашиваю его, крепить? Для чего крепь?! Там атомной бомбой не разворотишь!», «…за футбол сутки, за дружину двое, двое донорских. Понял?», «…он мне права качает, будто я на этом погрузчике в первый раз. Сунет еще раз нос, брошу все, уйду на проходку. Меня с руками возьмут!»
У женщин свои интересы, свои разговоры. Поблескивают глазами, на своих мужиков посматривают, шепчутся, хихикают, прикрывая рты ладошками, и тоже — в полный голос — о наболевшем, сокровенном: «…а я ему говорю: еще раз выкинешь такой фокус, поминай как звали», «… мог бы и подождать, невелик барин», «…ну выпил раз. Но каждый-то день шары заливать — срамота! Да и копейка-то тоже ведь не безразмерная», «…я две пары взяла. На моем Леньке горит как на костре», «…учителка говорит, у него способности есть, но лентяй», «…и идет она, девки, вся в белом, а фата, ну точь-в-точь паутинка…» И уже затянула, притворно запечалившись, курносая и смешливая соседка Максима:
— «Миленький ты мой, возьми меня с собой…»
Парни повернулись на голос, зашикали, замахали руками:
— Во! Заголосила!.. Кончай ты, «тонкая рябина»!.. Клавка, не ной!
Но та в их сторону даже бровью не повела, только лицо сделала совсем уж жалостливое, продолжала тоненько, со слезой: