Божко улыбнулся, вспомнив свою первую встречу с Лукьяниным.
Сашу не допустили до вступительных экзаменов. Ему было двадцать три года. Стар… Он горячился, раздувал ноздри, косил на заведующего приемной комиссией дикими степными глазами. Заведующий, зажмурившись, выслушивал доводы Лукьянина, покачивал с понимающей улыбкой головой. А Александр напирал на него, доказывал, что не зря же он с самого Тихого океана ехал, что дайте, мол, хоть один тур пройти — у него нет дурных денег по всему Союзу мотаться и уехать, даже не проверив себя на актера. Заведующий поддакивал, соглашался со всем. И разводил руками: «Не могу. Положение».
— А мое положение вы понимаете?! — возмущался Лукьянин.
Он весь день преследовал заведующего, и тот, чтобы отвязаться, выписал направление на первый тур. Все равно не пройдет.
Но Лукьянин прошел. Держался перед приемной комиссией смело, зло. Был уверен, что против него заговор. Прочитал «На рынке корову старик продавал» с еле сдерживаемой яростью: раскатисто тянул «р», обжигал экзаменаторов бешеным взглядом. Его выслушали. Попросили прозу. Прочитал монолог Мелехова из «Тихого Дона». Предложили прийти завтра.
На следующий день по институту пополз слушок, что какой-то матрос уморил всю комиссию. И к аудитории, где проверяли будущих актеров, потянулись абитуриенты. На Сашу, в форменке, в тельняшке, посматривали посмеиваясь. Отводили глаза. Он мрачнел, стискивал зубы. Когда вызвали, вдруг решил неожиданно для себя: «А, пропади оно все пропадом! И институт, и актерство. Поступлю в сельхоз, стану ветеринаром, как мать просила». И представил доверчивые глаза коровы, полные ожидания боли родов, увидел беспомощного мокрого теленка на тонких, расползающихся, бугристых в суставах ножках. «Уеду!» — решил, но тут же разозлился на себя и уверенно вошел в аудиторию.
В комиссии сидел кто-то новый: лысый, сутуловатый, с большим шишковатым носом. К его уху наклонились, зашептали. Он поморщился, забарабанил пальцами по бумагам.
— Ну-ну, Лукьянин, что вы приготовили? — Лысый мягко выговаривал «л» и у него получалось: «Вукьянин», «приготовиви».
— «Полтава». Отрывок.
Лысый — «Видно, старший», — подумал Лукьянин — повернул голову к девушке справа. Та приподнялась.
— Вы лучше вчерашнее.
— Хорошо, — согласился Александр и, твердо глядя в лоб старшему в комиссии, отчеканил про старика и корову.
Лысый на мгновенье вонзил в него острый цепкий взгляд, но тут же погасил его, полуприкрыв глаза веками… Девушка краснела, кусала губы, ерзала.
— Прозу, пожалуйста, — попросила она.
Саша прочитал монолог Мелехова. Прочитал, лишь бы отделаться — монотонно и скороговоркой.
Лысый, упершись локтями в стол, положил подбородок на кулаки и равнодушно смотрел перед собой. Только один раз, словно нехотя, перевел взгляд на Лукьянина и снова отвел глаза… Александр закончил.
— Поете? — спросил главный.
— Пою, — с вызовом тряхнул чубом Александр.
— Спойте.
— А чего?
— Все, что угодно.
Седенькая старушка на цыпочках подошла к роялю, спросила шепотом:
— Что будете исполнять?
— «По диким степям Забайкалья».
Старушка сделала суровое лицо и бурно заиграла.
Лукьянин, не отрывая глаз от главного, громко попросил:
— Вы, пожалуйста, подождите. Я под пианино не умею. Сбивать будете.
Старушка смутилась, оборвала игру.
Тучный член комиссии, сидевший за столом с краю, фыркнул, достал платок, торопливо сделал вид, что вытирает лицо, и вышел.
Лукьянин откашлялся, переступил с ноги на ногу, набрал в легкие воздуху, отчего грудь выпятилась и фланелевка плотно обтянула ее. Взял ноту — жалобную и чуть дрожащую. Потом голос набрал силу, захватил всю аудиторию. Свободно и легко, на полном дыхании, поведал он историю о бродяге и его матери, об их печальной встрече. Пел Саша хорошо, это он знал, и пел с удовольствием.
— И пляшете? — поинтересовался лысый, когда песня кончилась.
— Могу, — Саша сделал отрешенный вид, зачастил в чечетке.
— Хорошо, хорошо, — отмахнулся лысый. — А вот покажи-ка мне, как ты выберешь арбуз, разрежешь и съешь один ломтик.
Лукьянин усмехнулся, выбрал из воображаемой кучи воображаемый же арбуз, потискал его. Сделал вид, что достал нож, разрезал арбуз, вынул ломтик и добросовестно изобразил, как ест его, не забывая сплевывать невидимые косточки в ладонь. В комиссии заулыбались.