— Ты что? — спросил я.
— Почему ты не кричишь, как все?
Женщина иногда способна проникать в самые тайные мысли. Когда на нее сойдет такое наитие, от нее не денешься никуда. Просверлит насквозь. Мне кто-то говорил о такой способности женщин. Возможно, это наитие сегодня сошло на Елочку. Поэтому я не стал говорить про выдержку. Вместо этого я предложил:
— Если тебе не нравится, уйдем.
— Уйдем.
— В кино или в парк?
— Я пойду домой. Учить политэкономию. Не идет в голову рента.
Я отвел ее домой. Хозяев не было. Елочка пошарила над дверью. Нашла ключи.
— До свидания.
— Я посижу минут пятнадцать.
Елочка пропустила меня в свою комнату. Ноги мои уже гудели от усталости. Вполне понятно, я устремился на тахту.
— Это мое место. Возьми стул, — предупредила Елочка.
На тахте хватит места еще пятерым. Но я не спорил и сел на стул. Елочка устроилась на тахте, открыла политэкономию и напустила на себя ученый вид.
Я давно мечтал о таком случае, когда мы будем с Елочкой вдвоем. Поэтому я не оставляю мысль о тахте. Целюсь на ее правый угол. Для начала хотя бы перебраться туда.
— Что делает Кирилл? — спросила Елочка вдруг, но будто между прочим. А сама заинтересовалась потолком.
До чего стандартны люди! Почему бы не уставиться куда-нибудь вбок или вниз? Так нет, подняла глаза вверх! Прожила в этой комнате год, а потолок заметила только сейчас! И заинтересовалась. Скажите, пожалуйста, какой потолок!
Но мне выгодно поверить в исключительность потолка. Я поверил и сделал ряд замечаний. Ведь я в жизни не видел подобного потолка. Его трещины по изощренности линий переплюнули самого смелого художника. Я уж молчу об известке: перехватило дыхание.
Мне эта комедия на руку, ибо я собираюсь сказать следующее:
— Кирилл уехал. Сегодня днем.
И я сказал. Небрежненько так. Я делаю с собой, что хочу. Могу заставить себя сказать все, что нужно.
— С чего ты взял? Он еще здесь.
Тоже небрежненько и не отрываясь от потолка:
— Разве?
— Он уезжает завтра.
— Значит, передумал.
— Так что он делает?
— Ого, до потолка метра три! Это высота!
— Какое у него настроение? Не тоскует? Ты не заметил?
— Молодцы строители!
Я извиваюсь от восхищения.
— Он приедет зимой?
— Если бы наложить фрески!
Сидеть я не в силах. Восторг подбросил меня, как пружина. Я поднялся и забегал по комнате. Иначе не переберешься на тахту.
— Может, он забыл у меня что-нибудь? Какие-нибудь учебники?
И все это время мы глазеем на потолок. На это коммунальное чудо. Наконец я спохватился:
— Да, а политэкономия? Через три дня экзамен! Ты на какой странице?
Я подошел к Елочке, взял с ее колен политэкономию и сел на тахту.
— Елочка, когда же в загс?
— Спешить не к чему.
— Но важно, пока он здесь! Ты ведь этого хочешь.
— Да. Когда отходит поезд?
— Днем.
— Утром я приду к тебе в общежитие.
Она окаменела. Я протянул к ней руку.
— Елочка...
— Не надо.
Тогда я сообщил ей про юбку. И она оживилась. Едва не захлопала в ладоши.
— Темно-малиновая? Лохматая?
Я опять протянул руку. Она подалась от меня.
— Не надо, болит голова!
И у нее болит голова! Мне везет. Но на этот раз я не ошибусь. Мои нервы сделают обратное тому, что они сделали когда-то. Я заставлю себя поверить Елочке. Пусть Елочка вертит мной, нервы вынесут и это.
Елочка притворно пощупала лоб.
— Ты бы пошел. Я лягу.
— Я сделаю, как ты хочешь.
Она закрыла за мной дверь. Я отошел немного, остановился и слушал, как она щелкает замками и пробует крючки. Потом засунула что-то за ручку дверей. Наверное, стул. Я подсчитал: ей придется ходить на мотогонки целый год, чтобы воспитать свои нервы.
Я вспомнил о письме и прочитал его под ближайшим фонарем. Отец меня огорошил. Он оказался способным учеником и провел свидание с Тамарой Ивановной по моему рецепту. Было все: и полумрак, и музыка из приемника, и терпкое бордовое «Каберне», которое они тянули из длинных, узких фужеров. А потом отец совершил то, чего я уж не ожидал от такого волевого человека. Он вступил в гражданский брак. Чтобы сделать это в пятьдесят лет, нужно потерять голову. Отец потерял и радовался этому, как семиклассник. Мне стало горько.
Я смутно осознавал, что теперь нависла угроза над самым надежным участком моего житейского строительства. Будто где-то прорвало плотину. Отец был для меня вроде прочного фундамента. Имея такую опору, я мог вынести любой ураган. Выходка отца граничила с изменой. Он бросал меня. Оставлял одного.
Я остался один. Был еще человек, который мог бы избавить меня от этого. Но он единственный на земле и к тому же уехал во Владивосток.