— Сюда, папа.
На голос вышла Анна Ивановна.
— Лена?
Увидев мужа, Анна Ивановна заволновалась, полные белые щеки покраснели. Она сказала очень тихо:
— С приездом.
— Здравствуй, Аня. — В голосе Шанина не было сердечной теплоты, он был просто любезен, по-дружески любезен. — Ну, как вы тут живете?
— Все так же... Проходи в комнату.
Он прошел в комнату, поздоровался с тещей, Марьей Акимовной, спросил о здоровье. Сел на краешек дивана, посочувствовал ее хворям. Это самые мучительные минуты; потом все станет на место. А сейчас он должен сидеть и говорить о вещах, которые неинтересны ему, общих интересов в семье давно нет.
Пока текла никчемная беседа, Шанин отметил, что жена располнела и подурнела. В волосах появилась густая седина, виски стали совсем белые, большие черные глаза, которые казались ему в молодости наполненными огнем, — тихи и печальны.
Они пили чай, разговор немного оживился, оживление вносила Лена, которая рассказывала о своих делах. Потом она вспомнила, что должна что-то срочно передать подружке, и ушла в соседний дом.
— Увез бы ты нас к себе, Лев, — сказала Марья Акимовна. Она полулежала в кресле, без кровинки в лице и кистях рук, она показалась ему похожей на старика.
— Север, перемена климата, нельзя вам там жить, — отказал Шанин и попросил, глядя на жену: — Я бы отдохнул.
— Да, да, ты же с дороги. — Анна Ивановна с готовностью поднялась из-за стола. — Я приготовлю тебе комнату.
После ее ухода в гостиной несколько минут стояла тишина. Марья Акимовна с усилием повернула голову к Шанину, долго смотрела на него выцветшими глазами без бровей и ресниц. Ему было трудно выдерживать ее взгляд.
— Неправ ты, Лев... — Голос старухи был тих и невнятен. — Где доброта твоя, ты же добрый был... Двадцать лет прошло, а все простить не можешь... Прощать не ее надо, она чиста... Ты должен просить прощения, ты, ты...
Последние слова Марья Акимовна говорила шепотом, на придыхании: тх-ы... тх-ы... У нее не было сил говорить громче.
Вернулась Анна Ивановна, позвала:
— Пойдем, я провожу тебя в твою комнату.
Он пожелал Марье Акимовне спокойной ночи, пошел за женой. Его комната... Они верят, что рано или поздно он вернется в Подольск.
— Отдыхай.
— Спасибо.
Анна Ивановна принесла настольную лампу, поставила ее так, чтобы свет падал от изголовья поверх подушки, как он любит.
— Кажется, все.
— Да, больше ничего не нужно, спасибо.
Он подошел к книжному шкафу. Анна Ивановна не уходила. Он стоял к ней спиной и чувствовал, что она смотрит на него, чувствовал мольбу в ее глазах. Это повторяется каждый его приезд.
Она ждет: может быть, он скажет ей еще что-нибудь, кроме вежливого любезного спасибо? Если бы он сказал, подошел к ней, приласкал, рухнула бы стена, которая разделяет их, не было бы больше страданий. Но он не может сказать этих слов, у него не поднимается рука для ласки.
— Спасибо, — повторил он. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответила она почти шепотом.
Тихонько щелкнул ролик в дверях.
Анна ушла к Синеву в начале лета 1944 года. В те дни Шанин, переодетый в поношенную форму рядового немецкой армии, пробирался из Мюнхена в Италию. Это был единственно возможный для него маршрут: в кармане солдатского кителя лежали документы, свидетельствовавшие о том, что полк их хозяина дислоцирован в Милане. Из Италии, казалось Шанину, он сможет пробраться на Родину. Он мечтал увидеть Анну и сына: он был убежден, что она ждет его, ведь он остался цел и невредим; это не могло быть просто так, это для чего-то нужно было.
«Анна ждет меня, я должен вернуться», — повторял Шанин, избежав очередной опасности. А опасности подстерегали его снова и снова. В Италии он был схвачен при попытке уйти в горы: взяли чернорубашечники в поселке, куда он забрел ночью, спрыгнув на разъезде с поезда. Снова был концлагерь, была каторжная работа в каменном карьере, было бегство, третье по счету. Ему и на этот раз удалось добыть одежду и документы — теперь офицера вермахта. Он сел на поезд, шедший на Восток. «Анна с Сережкой ждут меня, — повторял он как молитву, — я должен вернуться». Под Братиславой половина состава пошла под откос: был заминирован путь. Шанин остался жив. Через неделю он прибился к отряду словацких партизан. «Черный Лев», — так называли его словаки за смелость, отвагу и хитрость. Он был всего лишь командиром подрывной группы, но немцы оценивали его голову наравне с головой командира отряда, седого полковника старой чехословацкой армии. Каждый раз, вернувшись с операции, Шанин шел к полковнику и просился на Родину: «Я пустил на воздух уже пять эшелонов с танками и солдатами и заслужил, чтобы ты удовлетворил мою просьбу. Отпусти!» Полковник отказывал. Для него было важно, что человек борется с фашизмом, а где — в Словакии или в России — не имело значения. Для Шанина это имело значение: он хотел знать, что с женой и сыном. Он хотел, чтобы они знали, что он жив.