— Пусть явится и Голохвастов.
Шанин намерен был воздать всем троим по заслугам. Первые двое увековечили свои имена в газете, — он, Шанин, популярно растолкует им, как работать, чтобы впредь в газетах о них писали хорошо. И за Голохвастова пора взяться всерьез. Откладывать больше нельзя, может создаться впечатление, что управляющий спустил: докладная Белозерова лежит уже давно.
Шанина всегда раздражало, если на столе лежали бумажки; но сегодня утром он вытащил докладную из стола и положил перед собой. Она каждую секунду напоминала о том, что необходимо решить дело Голохвастова. Шанин принимал людей, проводил совещания, приказывал, наказывал, подстегивал, но какая-то часть его мозга была занята Голохвастовым, подобно тому, как глаза постоянно видели на столе докладную.
Может быть, все-таки перевести на другой участок? Нет, Белозеров прав, считая, что это не метод воспитания. Однако и понижение в должности до мастера, чего требует Белозеров, не пройдет. Он, Шанин, не позволит обойтись с Голохвастовым как с алкоголиком. Вася не пьяница; видимо, временная утечка бодрого духа, это с ним случается. В концлагере Вася сник первый, зато когда появилась надежда на побег, он показал, на что способен.
Шанин расхаживал по кабинету и видел мысленным взором ряды двухэтажных нар, изможденные лица военнопленных. Он слышал обессиленный шепот Голохвастова, соседа от стены, сержанта-сапера, здорового парня, превратившегося в скелет. «Загнемся, майор, как пить дать... Так, может, ускорить это дело, а? Камешек в охранника, и на тот свет!» Он, Шанин, в те месяцы сжался в стальную пружину и ждал случая бежать. Случая не представлялось: охрана в лагере была продумана с педантичной тщательностью, куда ни повернись, всюду на тебя смотрели автоматы. Охрана и капо считали его смирившимся и не били, не оставляли на ночь на морозе, как поступали со многими. В его голове созревал план восстания. Если охрану нельзя обмануть, значит, ее надо смять. Он уже представлял, как это будет: военнопленные забрасывают камнями посты на угловых деревянных башнях («Камешек в охранника». Люди бредят этим!), замыкают ток в колючей проволоке ограждения и перелезают, преодолевая его ряд за рядом. Пусть даже половина военнопленных погибнет, вторая половина вырвется, уйдет в леса, чтобы пробиваться к своим, драться с фашистами...
Он отдавал себе отчет, сколь трудно будет осуществить этот план: лагерь находился в Восточной Пруссии неподалеку от Кенигсберга. Тем не менее начал искать единомышленников. Занялся немецким языком — его знал второй сосед по нарам, высокий лысый поляк Янек Залевски. Васю Шанин в свой план не посвятил, считая, что сделать это никогда не поздно. Он присматривался к русским постарше, пытаясь угадать по осанке, по манерам, кто из них командир, политработник. К лету была создана организация. Однако поднять восстание не удалось: комендант узнал о заговоре. Большинство руководителей было казнено. Залевски повесили. Шанин остался жив, хотя его били и пытали; о его участии в заговоре знали всего трое.
Янек был повешен, но ему Шанин в немалой степени обязан успехом побега: на нарах, под соломенной трухой, он до раскрытия заговора нацарапал карту Восточной Пруссии. В молодости Янек работал по найму у юнкеров, знал города, дороги и считал, что если удастся вырваться из лагеря, то уходить надо лесами на юг, в Польшу. Шанин воспользовался советом Янека, когда они с Васей бежали. Их послали в группе военнопленных на работу в юнкерское поместье. Они чинили канавы осушительной сети на полях, таскали в подвалы ящики с фруктами. Тогда-то Вася и показал, какое в нем живет упорство. Он первый сказал: «Сейчас или никогда». Из имения, связав конвоира, они ушли в леса. Его, Шанина, немцы взяли снова, раненного в ногу, это было на польской границе, а Васе повезло — он ушел к польским партизанам, затем перебрался через линию фронта. И вот сейчас он, Шанин, должен выставить Голохвастова на осмеяние всей стройке? Этого не будет! У Шанина есть другой метод воспитания, проверенный, безотказный.
В назначенное время Голохвастов появился в кабинете с Шумбуровым и Рамишвили. Шанин показал промстроевцам на стулья у стены, Голохвастова кивком головы позвал к столу; не приглашая сесть, дал прочитать докладную.
— Что прикажете с вами делать?
Голохвастов молчал, на его породистом лице было написано недовольство, и Шанин понимал, чем оно вызвано: он предпочел бы вести разговор с глазу на глаз. Но именно этого не хотел Шанин. Он лишал Голохвастова возможности говорить с ним, управляющим, как с человеком, с которым они когда-то вместе так много пережили.