– Воистину мантика есть первейший помощник хорошего, умного полководца, – сказал он. – Вавилонские и египетские гадатели все видят заранее, многое предвидят, но еще больше скрывают от посторонних взоров, дабы сохранить некую тайну и не все обнажить разом перед людьми.
– Слышали? – проговорил глухо Сулла. – Все слышали? Руф обладает умом большого полководца. – Сулла смотрел на него насмешливым взглядом, который никак не вязался с его словами. – Руф многоопытен и опасен в бою для врагов. Он всегда побеждает при помощи мантики. Я это знаю прекрасно и свидетельствую перед всеми об этом.
Уста его при этом улыбались странной улыбкой, которую можно было посчитать за гримасу и с таким же успехом – за улыбку. Он выложил свои руки на столик. Небольшие, но выразительные кулаки без особого труда обличали в нем человека властолюбивого. И не просто властолюбивого, но рожденного, чтобы всю власть держать в своих руках, а если угодно – в кулаках своих. Это будет поточнее.
В данную минуту ему было не до какого-то Фронтана и какого-то Руфа. Этих господ поставить на место можно без особых усилий: стоит только шевельнуть мизинцем. Просто взять – не полениться – да и шевельнуть мизинцем, и тогда они станут тем, кем следует им быть: ничтожествами, пылью. Только и всего!
В данную минуту Суллу тревожит нечто более важное, и он это выскажет с подобающей ясностью и точностью. Как бы ни презирал этих людей, окружавших его и, несомненно, стоявших ниже его во всех отношениях, он в какой-то мере зависел от них. Когда человек идет по лестнице вверх, может ли он уважать ступени, ведущие еще выше? Безусловно. Он обязан презирать их, ибо они ниже его, ибо они у него под ногами. Ибо он попирает их. Чтобы идти. Чтобы подниматься. Чтобы возвышаться над ними. Это безусловно! Но может ли человек, если у него ясный, непомутневший разум, обойтись без ступенек, попирать их ступнями, да и только? Очевидно, нет. Очевидно, не должен. Если есть у него своя голова на плечах…
Сулла приказал слуге засветить светильники так, чтобы и следа на осталось от сумерек, которые действуют на нервы хуже каракатицы, испускающей зловонную жидкость. Он хочет ясно видеть лица, видеть глаза, читать по лицам и глазам, следить за выражением губ, за движением морщин. Поэтому нужен свет, нужно много света! Положение слишком тревожное, чтобы экономить на масле и на фитилях. Масла, слава богам, пока еще достает в Римском государстве, а фитилей льняных привозят из Египта вдоволь. А эти грекосы придумали еще такую форму светильника, что скареды даже экономят на масле. Одним словом, побольше света, черт возьми!
Эпикед бросился исполнять приказание. Центурионы всячески помогали ему в этом. Скоро палатка наполнилась светом, пусть чадящим неимоверно, но настоящим, желто-белым светом…
– Я хочу, чтобы все присели, – сказал Сулла. – Достанет ли для всех скамей?
Скамей нашлось достаточное количество. Военные люди – не сенаторы-болтуны: они умеют исполнять приказы молниеносно. Слава воинской дисциплине римлян! Что сталось бы на свете, не будь этой дисциплины, рядом с которой меркнет любая философия, любая наука и даже религия?!
Сулла обратился к своему любимцу:
– Децим, ты будешь стоять?
– Я сижу, – сказал Децим.
– Я только-только понял, Децим: под тобою высокая скамья.
– Так точно! – с радостью ответил Децим.
Его широкое лицо сияло. Глаза блестели светом радости и доверия. Большой мясистый нос с горбинкой чуть вздрагивал от ощущения собственного ничтожества перед величием могучего покровителя. Сулла все это хорошо понимал и хорошо видел.
Дециму тридцать лет. Он идет рядом со своим полководцем. Он шел, идет, будет идти! Оттого ему хорошо. Оттого благо ему. И Сулла ценит преданность этого одинокого в мире воина, для которого Сулла – отец и брат.
Децим чувствует, когда слова Суллы обращены к нему, если даже Сулла в это время глядит совсем в другую сторону. Годы сделали свое дело. Децим привязан к Сулле, точно пес. Пес преданный. Но пес сытый. И пес презлой, когда это надо. И Децим, повторяю, знает прекрасно, знает – когда Сулла обращает к нему свое доброе слово и свою улыбку, если даже при этом смотрит совсем, совсем в другую сторону…
Сулла встал, обозрел всех сидящих с высоты роста – чуть выше среднего. Потер лоб платком: на платке отпечаталось пятно жирной пыли – пыли Лациума и пыли Кампаньи. Он подумал, что очень грязен, что, можно сказать, в пыли вывалялся. Что одно это ощущение способно навеять великую грусть. Вот бы сейчас римские термы! На худой конец, неплохо бы попасть в бальнеум ближайшей виллы и выкупаться как следует, забиться в парилку на целый день, чтобы сошла с кожи вся грязь, чтобы повылазила она наружу через все поры – буквально через все!
Но надо терпеть. И не только грязь. Но еще многое другое, которое гораздо хуже грязи. Надо терпеть. Надо набраться каменного терпения. А там будет видно. Посмотрим, что нагадал этот рьяный приверженец вавилонской мудрости! Надо бы потрясти Рим! Надо бы!..
И он начал. Ровным голосом. Совершенно, казалось бы, спокойно. Глядя прямо перед собой. В меру жестикулируя. Стоя в одной тунике, как в своей спальне. По временам скрещивая руки на груди. Изредка вытягивая вперед правую. Потрясая кулаком левой. Но очень сдержанно. Без излишней драматизации, которой подвержены многие болтуны сенаторы. Сулла говорил:
– Рим напоминает город, в котором все спятили с ума. – Он сделал несколько шагов вправо. Остановился. – Неслыханно, чтобы горстка безответственных и неспособных людей довела этот великий город до такого состояния. – Сулла шагнул влево, еще и еще раз влево. – Невозможно представить себе, чтобы великое государство возглавлял, вернее, пытался возглавить старикашка, которому место в лучшем случае на отдаленной, захудалой вилле. – Сулла зашагал вправо, обращенный лицом к своим офицерам. – Вы знаете, кого я имею в виду. Вы догадались, конечно, о ком идет речь. – Сулла заложил руки за спину, расправил плечи. Ярко-голубой цвет его глаз неожиданно зажухнул, принял сероватый, сумеречный оттенок. И где-то в глубине блеснули маленькие искорки-молнии. – Да, – сказал он приглушенно, – это он, Марий. Да, Гай Марий, несколько раз избиравшийся консулом. Но ведь человек стареет, притом человек не очень знатного рода тупеет вдвое быстрее. Я имел возможность наблюдать его действия в Югуртинской войне. Я был квестором в его армии. И мне было тогда всего тридцать лет. А он уж был в летах. – Вот в его глазах блеснули лиловые молнии. – Кто же все-таки пленил Югурту? Кто помог скорее окончить ту войну? Неужели же Гай Марий? Неужели этот консул? Может быть, я говорю неправду? Может, кто-либо упрекнет меня в пустопорожней клевете?
Сулла стал словно вкопанный. Подбоченился. Всерьез выжидал: кто же все-таки упрекнет его?
Фронтан улыбнулся и сказал Сулле:
– Весь мир знает про ту войну, Марий вел себя, как несмышленыш. Да и какой же с него спрос? Выскочка он, вот кто!
Сулла указал пальцем на Фронтана. Молчал, удивленно приподняв запыленные брови. Молчал, как бы говоря: «Поглядите-ка, вот Фронтан, умом недалекий, а мыслит правильно. Соображает, как говорят в Афинах». И улыбнулся. Одними губами. Прищурил глаза, очень неприятные, когда они глядят на тебя долго, пытливо. Тогда они – словно два голубых гвоздя, обращенных к тебе остриями…
– Слыхали? – проговорил Сулла, все еще целясь пальцем прямо Фронтану в грудь, точно дротиком. – Слыхали? А ведь он только слыхом слыхал. Тогда Фронтан был еще молод. Но что бы он сказал, если бы присутствовал в Африке, если бы стоял – вот так – рядом со мной и трусливым Марием? Я уверен, что Фронтан не на шутку бы плевался… И этот Марий теперь вершит кровавые дела в Риме? И на что он надеется? На плебеев, с которыми он заигрывает? Я спрашиваю вас – на что? На войско, которое не желает воевать под его началом?
Сулла пододвинул к себе скамью, сел на нее и начал рассказ про то, что случилось в Риме в эти дни. Он говорил глухим, потусторонним голосом. И голос этот словно шел из глубины Мамертинской темницы. Из самого колодца ее, ниже которого только царство теней.
В Риме, если говорить по правде, нет ничего необычного. Напротив, все обычно, если иметь в виду, что власть захватили малодушные, но злые люди во главе с Гаем Марием. Неслыханное словоизвержение сочетается с полнейшим отсутствием желания работать на благо всего римского парода. Шпынять, без конца шпынять родовитую знать, цвет Рима, и растить из грязи новую, заискивать перед нищими – вот первейшее желание Мария и его своры. Возможно ли такое? Марианцы грабят и убивают политических противников, особенно сторонников Суллы. Но позвольте, с каких это пор в Риме перестали терпеть своих противников, перестали терпеть оппозицию и целиком уповают на своих единомышленников?..