Сулла раскраснелся. Вспотел. Волосы растрепались. А он все тянулся к вину. Он мало ел. Он пил и говорил. Что же до актеров и гадателя – те уплетали за обе щеки. Эпикед едва успевал подкладывать им еды.
Сулла схватил чащу обеими руками, встал, запрокинул голову:
– Глядите сюда! – крикнул он.
И все увидели высоко поднятую чашу с вином. Оно чуточку выплеснулось из нее.
– Видите чашу? – вопросил он.
– Да, видим, – ответил архимим за всех.
– Все согласны с тем, что она полна до краев?
– Все!
– Может, кто-нибудь сомневается?
– Нет!
Сулла сказал тихо, но очень ясно; тихо, но словно заученную молитву, обращенную к его величеству Юпитеру и ко всем великим богам:
– Вот так, как выпью я этот прекрасный сосуд, вот так, как не оставлю в нем ни единой капли чудесного вина, так испью я до дна вражеской крови!
Сказал и выпил. Хотя и казалось, что пить более невозможно, что чрево его не вместит более ни капли. Но Сулла не только говорил, но и утверждал слова свои делом своим…
3
Утром Сулла обошел лагерь. Все оказалось в должном порядке. Вышколенные римские центурионы знают свое дело. Они требовательны к подчиненным, требовательны и к себе. Войско встречало его как великого полководца, доверие к которому безгранично. Сухощавый, крепкий телом Сулла шагал мимо палаток с достоинством, не чувствуя ни малейшей усталости после ночного бдения. В сопровождении военных трибунов и ликторов Сулла двигался от палатки к палатке, пока не обошел весь лагерь. Особое внимание он обращал на состояние манипулов. Ибо что такое легион, как не соединение многих манипулов? От боевой готовности каждого манипула зависит победа или поражение целого легиона. Но еще важнее манипула – воин, отдельно взятый. Если каждый воин предан своему делу и своему полководцу, значит, можно ожидать победы над превосходящими силами. Такова, если употребить греческое выражение, аксиома военного искусства.
Обходя лагерь и с удовольствием принимая восторги воинов и их начальников, Сулла вдруг подумал о веках, которые уже позади, которые прошли и не вернутся более никогда, не вернутся вопреки пифагорейским утверждениям. Что ушло – то пропало. Так и только этому учит жизнь. Века, которые прошли, дали Риму первоклассного солдата. Этот солдат, в крови которого дисциплина, повиновение старшему по званию и самоотверженность, завоевал полмира. Он еще завоюет кое-что, и будь проклят Сулла, если это «кое-что» не есть вторая половина мира! От Геркулесовых ворот до Персидского залива пронес этот солдат серебряные знамена римских легионов. Но разве это предел? Разве не маячат вдали туманные Британские острова? Разве достигнуты северные пределы Европы? Нет, много еще бранных трудов предстоит римскому солдату…
Вернувшись к своей палатке, Сулла поблагодарил Фронтана и других начальников за хорошее состояние войска. Едва он закончил свою мысль, как ему сообщили, что прибыли военные трибуны из Рима и просят у него аудиенции.
Сулла почесал затылок:
– Стоит ли с ними разговаривать?
Фронтан скривил рот: он догадывался, чего им надо, этим трибунам. Квестор Руф не видел ничего зазорного в том, чтобы поболтать немного с ними: от этого никого не убудет, не правда ли?
– Да, – согласился Сулла, – не убудет. Зови же их, – обратился он к Дециму.
Децим бросился исполнять приказание. Сулла распорядился позвать еще нескольких центурионов да привести на всякий случай в боевую готовность второй манипул, расположенный недалеко от претории. Центурион, с согласия Суллы, отдал приказ протрубить тревогу – лучше, если и другие манипулы будут в состоянии готовности.
Военачальники вошли в палатку и заняли свои места.
– Я боюсь за их жизнь, если они сболтнут лишнее, – словно бы невзначай бросил Сулла.
– Я могу гарантировать, – сказал наивный Фронтан.
Сулла усмехнулся:
– Ты-то гарантируешь, Фронтан, но как остальные? Мы же не можем ручаться… Впрочем, все зависит от того, что привезли с собою эти бравые трибуны.
Фронтан смекнул, в чем дело. Как говорят остийцы, наконец-то дошло до его мозгов. Он приказал придвинуть к палатке не только второй манипул, но и еще два других: пятый и шестой, особенно шестой, целиком состоящий из луканцев, весьма злых по нраву.
Военными трибунами оказались некие Харин Лабиен и Гней Регул. Сулла не ведал о них ничего путного и никогда о доблести их не слыхал: обыкновенные марианцы-выскочки! И вовсе не знатного рода, просто рядовые квириты. Сказать по правде, трибуны были бравые: широкоплечие, с четырехугольными чертами лица этрусков, носатые, лет под сорок. Пурпурные ленты тщательно пришиты к тогам, и башмаки на них – новенькие. Однако повадки что ни на есть ординарные: римское столичное офицерье, нахватавшееся приличия у подолов матрон, но не ставшее оттого подлинными патрициями. Одним словом, дерьмо!
Сулла смотрел на них, словно сквозь стекло, словно они были бесплотные, и чувств никаких не выказывал. Просто воспринимал их, как мокриц, заползших в эту славную палатку в Ноле. Даже не пригласил присесть. А сам развалился в жестком кресле, нарочито вытянул ноги.
– Долго мы будем молчать? – сказал Фронтан.
Сулла улыбнулся:
– Это надо спросить у них, – и кивнул в сторону трибунов, изображавших две статуи. Казалось, они не обращали внимания на унижение, которому подверглись столь явственным образом. Они сохраняли достоинство, присущее римским высшим магистратам: помесь чванливости и врожденной гордости.
– Мы готовы, – сказал Лабиен и присел на свободную скамью. Его примеру последовал Регул. Оба трибуна были серьезны, даже слишком. Чувствовалось, что прибыли они со слишком важной миссией. И важной и ответственной. Поэтому не смеют они опускаться до мелочной обиды, до личной неприязни. Пусть этим, если угодно, занимаются мятежники из лагеря в Ноле. Они же уполномочены самим Марием и сенатом. Вот кто они такие!
– Кто же из вас будет говорить? – спросил равнодушно Сулла.
– Я, – ответил Лабиен.
– Так мы тебя слушаем.
– Мы уполномочены великим Марием и римским сенатом…
Сулла прервал его:
– Кем? Кем?!
– Марием и римским сенатом, – повторил Лабиен очень сдержанно.
– Позвольте! – Сулла обвел взглядом своих военачальников. – А кто такой Марий?
– Марий? – Лабиен сделал паузу. – Гай Марий, не раз и не два раза избиравшийся консулом.
– А, – сказал Сулла безразличным тоном, – значит, тот самый Марий. А то развелось в последнее время всяких мариев, сульпициев и прочего сброда. Ну что ж, Марий так Марий – продолжай.
– Тот самый Марий, по приказу которого совсем недавно была сохранена тебе жизнь.
Сулла ни единым движением не изменил своего равнодушного вида, хотя все клокотало в нем и готово было разразиться жесточайшим вулканическим извержением.
– Мои начальники, – сказал Сулла, – осведомлены об этом из первых рук, и они не любят дважды выслушивать одно и то же.
В палатке было тихо и угрюмо. Все предельно напряглось. Даже сама тишина, которая бывает такой только перед бедствием.
Лабиен продолжал:
– Марий и римский сенат…
Сулла снова перебил:
– Кто? Кто?
– Марий и римский сенат.
– А не вернее было бы наоборот?
– Как это – наоборот?
– А очень просто. – Сулла иронически скривил рот. – Не проще ли так: сенат, ну и Марий, скажем? В том случае, разумеется, если Марий не замыслил стать диктатором и похоронить республику.
– Луций Корнелий Сулла, – официально обратился Лабиен, – я излагаю то, что мне поручено изложить.
Сулла подумал:
«Этот напыщенный индюк предложит мир от имени сената и Мария. Он сейчас начнет разглагольствовать, выкладывая то, чем его начинили в Капитолии…»
Лабиен сказал:
– Луций Корнелий Сулла, мне велено передать следующее: войско – все войско! – расположенное в лагере близ города Нолы, и все войско, могущее влиться сюда в качестве непредвиденного пополнения, должно быть передано под начало Гая Мария, главнокомандующего. Эту передачу можно будет осуществить, как только явится сюда особо на то уполномоченный военный трибун. Нам поручено заключить с тобою соответствующее соглашение и скрепить его подписями. Я кончил.