— Знаете, я не думаю, что к Рождеству вы уже будете в Германии.
— Некоторые утверждают, что мы тут досидим до пасхальных яиц. Господи, какой я несчастный!
Все-таки немецкая нация создана для войны. Наивность сержанта была мне отвратительна, но я не мог не отметить замечательные качества коммерсанта-солдата, который и на боевом посту, не выпуская из рук винтовку с примкнутым штыком, продолжал писать деловые письма.
Этому занятию сержант предавался еще целый час, по прошествии которого он обратился к моему компаньону.
— У вас красивый брелок, — заметил сержант, глядя на цепь, пропущенную через петельку на кителе парижанина. — Вам он дорог?
— Если вы захотите отнять мой брелок, я не стану его защищать ценой собственной жизни.
— Я хотел бы у вас его купить, чтобы отправить моей старшей дочери. У нее скоро день рождения.
— То есть, вы предлагаете мне сделку?
— Да, и я готов заплатить звонкой французской монетой.
— Не сомневаюсь, что у вас в карманах полно французских денег. Только я не стану продавать свой брелок.
— Это подарок друга?
— Самого лучшего друга. Я сам себе сделал этот подарок, и он мне очень дорог. Но не из-за этого я отказываюсь его продавать.
— Вы могли бы доставить мне удовольствие.
— Авы вообразили, что я, француз, поспешу доставить удовольствие какому-то немцу? Ну хорошо, держите.
Он сорвал брелок, бросил его на паркет и энергично топнул по нему каблуком.
— Я не знаю, что нас ждет, возможно, настанет день, когда две наши нации станут жить в мире, но лично я, француз, всегда буду находиться в состоянии войны с немцами. Я и одного су никогда не дам за немецкие товары, а свой брелок я не уступлю даже за миллион. Вы мой враг. Вам понятно?
— Вы ведь только что…
— Я говорил то, что считал нужным. На самом деле я никакой не дезертир, я военнопленный и меня это страшно злит, потому что, когда мои парижские друзья предпримут вылазку против вас, меня не будет вместе с ними.
Сержант встал, бросил на моего компаньона злобный и презрительный взгляд, отошел от него подальше и уселся возле камина. Было видно, что он так и не понял смысла сцены, разыгравшейся на его глазах. Зачем француз раздавил этот безусловно ценный брелок? С чего вдруг такая злость? Они что, психи, эти парижане? Отчего такая обида? Дикость какая-то.
— Ловко я его одурачил! — сказал парижанин, растянувшись рядом со мной на полу. — Сегодня он разозлился, а завтра, когда поймет, что я его высмеял, придет в бешенство. Теперь мне не так обидно от того, что меня сцапали. Давно у меня не было такого приятного вечера.
Постепенно все затихло. В очаге горели свежие поленья, и медленно тлели прогоревшие угли. Солдаты лежали вповалку, растянувшись на соломе, и только один сержант с головой завернулся в свою широкую шинель. В соседнем помещении тихо переговаривались охранники, а с улицы доносились мерные шаги часового.
Я не спал всю прошлую ночь, но сейчас даже и думать не мог о сне. Разглядывая потихоньку помещение, я размышлял о побеге, понимая, впрочем, что дело это не простое.
Через некоторое время я обратил внимание, что, когда кто-то из солдат поднимался и выходил из помещения, он попросту перешагивал через человека, лежавшего поперек двери, а тот даже головы не поднимал и не смотрел, кто шагает через него. Когда солдат возвращался, все происходило точно так же, но в обратном порядке: входивший открывал дверь (которая, кстати, открывалась наружу) и никогда ее плотно не закрывал.
А не попробовать ли и мне поступить точно так же? С моей стороны, понятно, будет слишком смело пытаться выползти из моего угла и перешагнуть через спавших солдат, не говоря уже о том, что крайне не просто проскользнуть мимо часового и понять, в какую сторону надо идти. Но в тот момент простых и надежных способов побега просто не существовало. Ради крохотного выигрыша придется все поставить на карту.
Я подполз к парижанину, но он уже спал. Я потихоньку разбудил его.
— Что такое? — спросил он. — Вы что-то хотите?
Я быстро шепотом сообщил ему свой план.
— Это безумие, — сказал он, — не делайте этого. Вы поплатитесь жизнью.
— Еще больше я рискую, оставаясь здесь.