Я был счастлив от того, что не чувствовал ничего, кроме любопытства. И когда Франческас спросил у меня: "Ты как?", я с гордостью ответил: "Все хорошо".
— Хорошо, что хорошо, — сказал он и ткнул пальцем мне в грудь, — а там-то у тебя как, под красивой рубашкой? Что скажешь?
— Что там, что здесь, везде хорошо.
— Значит, дело пойдет? Теперь ты это знаешь точно. Зря только они нас сюда пригнали. Мы и в окрестностях Шалона могли бы неплохо повоевать и не вымотались бы то такой степени.
Тем временем артиллерийский огонь заметно усилился. Казалось, что не было такого места, с которого не били бы прусские батареи. Их не было видно, но звуки выстрелов раздавались отовсюду, и мне показалось, что от страшного грохота я уже оглох. Обстрел велся без остановки. Как только какой-нибудь наш полк занимал позицию, в его расположение сразу летели снаряды. Создавалось впечатление, что снаряды сами ищут людей. Пока полк находился в движении, снаряды падали впереди него или позади, но как только он останавливался, снаряды начинали ложиться прямо в гуще людей. При этом я не видел, чтобы наши снаряды накрывали прусские позиции. Мне казалось, что они взрываются, не долетев до цели. Их дымные разрывы выглядели очень красиво, но ведь дерутся не для того, чтобы плясали на ветру белые облачка, а для того, чтобы потекли красные ручьи.
В наших рядах красных ручьев пока не наблюдалось. Однако в других полках снарядами уже выбило немало людей. Глядя на то, что творила артиллерия, я невольно представлял себе, какой начнется ужас, когда снаряды станут ложиться посреди наших эскадронов.
И такой момент настал. На нашем холме расположились несколько кавалерийских полков — кирасирских и драгунских — и когда лучи солнца пробились сквозь утренний туман, они заиграли на касках и кирасах выстроившихся всадников. В тот же момент пруссаки дали понять, что пришла, наконец, и наша очередь, и они собираются немедленно нами заняться.
Над моей головой послышался странный свист, совершенно не похожий на все известные мне звуки. Я мгновенно вскинул взгляд и успел увидеть летевший снаряд. Он взорвался в нескольких сотнях метров позади нас прямо на холме, на котором сосредоточилась наша кавалерия. Сразу за ним взорвался второй снаряд, потом третий, и тут я обхватил руками шею лошади и прижался к ней.
— Это что такое! — воскликнул Франческас. — Чтобы я больше такого не видел!
Мое движение было совершенно непроизвольным, но после окрика я чуть не сгорел от стыда. Я быстро выпрямился и с этого момента держался на лошади прямо, как громоотвод. Но вдобавок к случившемуся со мной начало твориться что-то невообразимое: невероятно сильно забилось сердце, а где-то под ним, как выражался Франческас, "под ложечкой", все мои нервы задрожали и скрутились в тугой жгут. Возможно, это было от страха. Не знаю. Ясно только, что причиной тому было волнение, причем такое сильное, какое впоследствии мне ни разу не довелось испытать, поскольку к свисту снарядов привыкаешь довольно быстро.
— Ладно, ладно, — сказал Франческас, поняв по моей бледности, какая беда в тот момент обрушилась на меня, — это у вас от холода, выпейте глоток.
И он протянул мне фляжку.
Говоря по правде, не я один втянул голову в плечи. Неподалеку от нас расположились кирасиры. Это были те самые знаменитые кирасиры, которые участвовали в сражении при Фроэшвиллере. Так вот, я своими глазами видел, как некоторые из них схватились за шеи своих лошадей, и это немного меня утешило. Возможно, проявившими слабость кавалеристами были молодые солдаты или резервисты, впервые оказавшиеся под огнем.
Обстреливали нас нещадно. Было очевидно, что пруссаки целились именно в нас, и снаряды падали, словно градины. Если бы они стреляли точнее, то разнесли бы нас в клочья, но, к счастью, снаряды пролетали у нас над головами и только вспахивали холм, на котором мы стояли.
Неужели мы так и простоим здесь целый день? От творившегося вокруг ужаса наши лошади чуть не взбесились. Мы удерживали их с невероятным трудом, и тем не менее некоторые из них все же понесли, вызвав смятение в наших рядах.