— Вперед, дети мои, за честь Франции!
Он уже не мог говорить и только слабеющей рукой сжимал мою руку.
Кавалерийская атака не удалась. Мы потеряли не менее восьмисот человек. Наше отступление было таким же мощным, каким бывает откат волны во время бури. Отступая под огнем противника, люди сметали все на своем пути. Я пытался остановить кого-нибудь из бегущих людей, чтобы они помогли мне вынести моего несчастного полковника. Но куда там! На меня либо вообще не обращали внимания, либо, соизволив оглянуться на бегу, издевательски шутили или давали циничные советы.
— Он же умер, оставь его в покое.
— Ты вывернул его карманы?
Недалеко от того места, где лежал полковник, раскинулись заросли терновника и ежевики. Их колючие ветки так сильно переплелись, что казались непроходимыми, и все отступавшие старались обойти эти заросли стороной. Я поднял на руки господина де Сен-Нере, перенес его поближе к зарослям, а затем саблей расчистил в них небольшое пространство. Надо было спешить, потому что у меня над головой продолжали свистеть пули, и обстрел становился все более интенсивным. Но я еще не исполнил последний долг и от волнения на несколько секунд замешкался в нерешительности. Наконец я взял себя в руки и достал из пропитанных кровью карманов золотой портсигар, бумажник из русской кожи и эмалевый медальон с изображением маленькой девочки со светлыми волосами.
Пруссаки уже были совсем близко. Надо было либо спасаться бегством, либо сдаваться в плен. Сдаваться, конечно, не хотелось и пришлось убегать. При этом я злился на самого себя, и каждый раз, когда над ухом у меня свистела пуля, бормотал:
— Если получишь пулю в спину, то так тебе и надо. Ничего другого ты не заслужил.
Я добежал до дороги, проходившей через поле, на котором еще недавно шло сражение, но по дороге неслась лавина, и о том, чтобы ступить на нее не могло быть и речи. В этой лавине перемешались обезумевшие лошади с потерявшими голову всадниками, пушки, фургоны, повозки. Лавина заполонила все пространство от края до края дороги и сметала все, что попадалось ей на пути. Я двинулся по целине в том же направлении, куда устремился весь людской поток, не понимая, куда именно все направляются. Хотелось верить, что мы двигались в сторону города. Время от времени над нашими головами разрывался снаряд, и тогда многие бросались на землю, прикрыв головы руками. Но на них не обращали внимания. Все очень торопились, зато пруссакам было некуда спешить, и они могли спокойно прицеливаться и выпускать снаряды прямо в центр этого стада, которое уже и не думало защищаться.
Спасавшиеся люди надеялись, что городские ворота будут открыты. Но они оказались заперты, а толпа все прибывала. Люди взбирались по откосам у городских стен, падали и скатывались в ров. Вскоре глубокий и широкий ров переполнился людьми. Все пытались выбраться из него, давя друг друга и шагая буквально по головам. Кого только не было в этом людском месиве, в том числе немало полковников и генералов. Два кирасира на лошадях никак не могли спешиться в плотной толпе, и они спрыгнули прямо на головы людей, из-за чего многие были раздавлены, а лошади переломали ноги. Их окружили и забили до смерти.
Люди пытались взобраться на разрушенное заграждение, но оно, не выдержав напора, рухнуло, и многих раздавило его обломками. Наконец принялись в отчаянии штурмовать ворота подземной галереи, и эта попытка, в конце концов, удалась. Ворота были сметены, и открылся узкий проход, в который, задыхаясь и давя друг друга, стали протискиваться люди. Мне удалось прорваться в город. Но и в городе было ничуть не безопасней, чем на поле боя. Прусская артиллерия вела обстрел, и я своими глазами видел, как снаряд разорвался прямо посреди группы несчастных крестьян, вынужденных из-за начавшегося сражения бежать из своей деревни и искать укрытия за стенами Седана. Одной женщине осколком снаряда разбило голову, и кровью матери залило лицо ребенка, которого она в это время кормила грудью. Ребенок зашелся криком. Каким-то чудом он остался жив.
Никто не понимал, куда бежать и что делать дальше. Сражение проиграно. Какой-то генерал выхватил шпагу и выкрикнул: "Да здравствует Франция!" Никто его не поддержал.
— Ты все сказал? — поинтересовался какой-то пехотинец, смахивавший, судя по его бойкому и тягучему говору, на парижскую шпану.