Однако утренний заморозок оказался сильнее нервного истощения. Я проснулся, дрожа от холода.
Чтобы согреться, я решил пройтись по городу. Его улицы и площади были забиты людьми. Здесь умудрилась разместиться целая армия. В каждый закоулок набились военные со своими лошадьми, пушками и повозками. С одного взгляда было ясно, что произошла катастрофа. Люди вперемешку, словно скотина, спали прямо посреди улиц. Мало кому удалось поесть, зато все напились. Армия еще на марше являла собой печальное зрелище, а уж во время бегства она выглядела просто кошмарно. Я пошел в направлении замка, разглядывая по пути окружавшие город холмы. Каждый холм был занят пехотой и артиллерией. Это были пруссаки, готовые в любой момент обрушить на нас шквал огня. Как нам теперь быть? Подписано ли перемирие? Казалось, никого это не волнует. Все чего-то ждали.
Я подошел к зданию префектуры. Вокруг него лежали вповалку сотни людей. Внезапно среди них началось волнение. Все, кто был трезв и не ранен, вскочили на ноги. Показался конный берейтор в императорской ливрее, а за ним двигалась карета, запряженная чистокровной кобылой. В карете находился император. К моему удивлению, он был в цивильном платье. Это было странно. Ведь целых двадцать лет он часто и без всякого повода облачался в военный мундир, а теперь, когда император был обязан выглядеть, как солдат, он предпочел надеть цивильную одежду. Поначалу взгляды присутствовавших приковывала лента ордена Почетного легиона на его сюртуке, но когда люди вгляделись в лицо императора, все как один были поражены и каждый пытался понять, не во сне ли ему привиделось то, что, несомненно, происходило наяву. Тусклый взгляд императора лениво скользил по остаткам его разбитой армии, а сам он был совершенно спокоен и безмятежно разминал пальцами сигарету. Последний раз я видел его в Меце. Мне показалось, что в Седане он выглядел, хоть и утомленным, но более спокойным, чем в тот тревожный момент. Возможно, император испытывал облегчение от понимания того, что "все кончено". Казалось, что его лицо скрыто под бледной маской. Поэтому невозможно было понять, испытывает ли он боль и отчаяние и пытается ли разделить страдание и чувство стыда с теми, кто в тот момент провожал его взглядом. Его никто не приветствовал, никто вообще не издал ни звука. Все ошеломленно, почти с ужасом, смотрели друг на друга и словно пытались спросить: "Куда он собрался?" Я решил, что после подписания перемирия он отправился на поле битвы, чтобы навестить раненых и проверить, хорошо ли организован уход за ними.
На аллее Священников, отделяющей крепость от городских кварталов, я повстречал своего парижского приятеля. Звали его Омикур. Он служил в пехоте лейтенантом. Эта встреча меня обрадовала, потому что я уже начал задыхаться от одиночества и временами даже хотелось плакать. Сейчас мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить и услышать человеческую речь.
Его полк, как и мой, понес большие потери. Они потеряли даже больше людей, чем мы, потому что многие пехотинцы попали в плен. Полк занимал позицию в Живоне, севернее Седана, и противниками у них были саксонцы.
— С шести утра, — сказал Омикур, — мы были совершенно одни и дрались наудачу. Думаю, о нас просто забыли, но напротив были немцы, и мы себя не жалели. Немцев было гораздо больше, чем нас. А потом еще подтянулись прусские гвардейцы и нам стало совсем туго. Нас теснили, погибли полковник и подполковник, солдаты падали один за другим. Когда командир батальона понял, что мы окружены, он приказал мне закопать наше знамя. Потом мы пошли в прорыв, и, думаю, я единственный офицер из всего батальона, кто остался в живых.
Здесь в городе ему повезло больше, чем мне: в одном доме согласились его приютить. Он отвел меня к себе и накормил.
Вскоре поползли слухи о капитуляции, но мы не хотели этому верить. Однако на стенах домов появились официальные сообщения. Оказалось, что слухи были верны. Значит, все кончено. Мы превратились в военнопленных.
— Ну теперь Наполеону Третьему конец, — дрожащим от ярости голосом произнес Омикур.
— Надеюсь, Наполеону Первому тоже.
— А заодно и Наполеону Четвертому.
Весь город словно взорвался от несущихся со всех сторон воплей. После разгрома люди впали в оцепенение, а когда объявили о капитуляции, все встряхнулись. Незнакомые люди что-то бурно обсуждали между собой, повсюду слышались восклицания и проклятья. Солдаты с вызовом и презрением оглядывали генералов. Каждый твердил: "Нас продали!" Тем же, кто с самого начала военной кампании гневно отвергал эти тупые обвинения, сейчас нечего было сказать в ответ. И правда, что тут скажешь? Ясно было одно: военачальники сдали врагу сто тысяч человек с оружием и знаменами. Все принялись уничтожать оружие, чтобы оно не досталось пруссакам. Солдаты разбивали винтовки о мостовые и стены домов, кирасиры побросали в реку каски и кирасы, все улицы почернели от пороха: это солдаты топтали ногами патроны. Какой-то пьяный драгун орал во все горло: "Ведите ко мне лошадей, я их всех зарежу, лишь бы им не достались!" Его собственная лошадь лежала на мостовой в луже крови. Люди разграбили повозки с продуктами, вскрыли бочонки с водкой и, напиваясь на виду у всех, орали похабные песни. А неподалеку стояли офицеры и тайком утирали слезы.