Я невольно вздрогнул, и это навело врача на мысль, что я понял его слова.
— Вы знаете немецкий язык? — участливо спросил он меня.
— Немного.
— Вы поняли, что я сказал?
— Прекрасно понял, не хуже, чем если бы вы говорили по-французски. Теперь, когда я предупрежден, вы можете не церемониться со мной.
То, что я сказал врачу, было, конечно, чистой воды бахвальством. В действительности, я сильно перепугался. Не хватало только подхватить гангрену в этом госпитале, где раненые лежали вповалку на пропитанной кровью соломе, а в воздухе стоял запах гниения, от которого к горлу подступала тошнота.
Меня на носилках отнесли в палатку. Теперь, узнав, что мне угрожает гангрена, даже в случае пожара я не согласился бы наступать на больную ногу. Поместили меня в французскую армейскую палатку офицерского образца. Несколько таких палаток установили в большом саду, обнесенном высокой оградой. Они были изготовлены из толстой ткани, и вентиляция в них была гораздо лучше, чем в госпитальных палатах. Я полагаю, что только благодаря хорошей вентиляции мне удалось спастись. В итоге гангрена у меня так и не началась, я хорошо отдохнул в спокойной обстановке, за мной прекрасно ухаживали, и вскоре мое состояние заметно улучшилось.
По ходу повествования я уже не раз нелицеприятно отзывался о пруссаках, и на то у меня было множество веских причин, но с моей стороны было бы нечестно не помянуть добрым словом тот уход, который мне обеспечили в Понт-а-Муссоне. В этом маленьком городке на тот момент скопилось семь или восемь тысяч раненых. Не знаю, за всеми ли ухаживали так же хорошо, как за мной, но относились ко мне и моим товарищам просто прекрасно, с сочувствием и даже с симпатией, причем самую трогательную заботу проявляли сестры милосердия и монахи ордена Святого Иоанна. Когда мы были в плену, нас почти не кормили, и мы буквально умирали с голоду, зато раненых не только отлично кормили, но и потчевали такими излишествами, как шоколад и сигары, и даже выдавали деньги.
Между тем, мой план побега не только оставался в силе, но даже превратился в своего рода навязчивую идею. Из-за этого я упорно не желал признать, что мое состояние улучшилось, а когда старший врач заявил, что через несколько дней он выставит меня из госпиталя, я принялся стонать и жаловаться на мучающие меня скрытые боли в ноге. Понятно, что я просто хотел выиграть время и окончательно вылечить ногу, которой еще предстояло проходить по нескольку лье в день после того, как я перепрыгну через ограду в госпитальном саду.
Но как раз в тот день, на который я наметил побег, меня и еще дюжину выздоровевших солдат под конвоем отвели на вокзал и усадили в поезд, уходивший в Германию. Мы опять превратились в военнопленных, и наша сытая жизнь на этом закончилась.
Поезд был составлен из открытых вагонов, предназначенных для перевозки грузов и скота. Меня посадили в вагон, уже набитый военнопленными, которых везли от самого Парижа. Эти бедняги находились в пути более сорока часов. Сесть им было не на что, они всю дорогу простояли, и от усталости у них дрожали ноги. Меня буквально швырнули в этот переполненный вагон, так что мои товарищи по несчастью наверняка попадали бы на пол, если бы не стояли, плотно прижавшись друг к другу. На тот момент в вагоне было тридцать девять человек, тогда как на прикрепленной к двери табличке было указано, что он рассчитан на сорок человек либо десять лошадей. Получалось, что для меня в соответствии с нормами перевозок как раз имелось одно место.
Мне очень хотелось поговорить с моими попутчиками и узнать у них, что в последнее время происходило во Франции, но все были до такой степени подавлены и истощены, что я ни из кого не смог вытянуть даже пары слов. Это были национальные гвардейцы из бургундского города Ньевра, в плен они попали в районе Эперона, не успев сделать ни единого выстрела, и больше я ничего не смог от них добиться.
Но и этого было достаточно, чтобы вызвать у меня сильное беспокойство: ведь если пруссаки уже заняли Эперон, то, значит, скоро они доберутся до Куртижи. Что тогда станет с моей матерью? После Седанского сражения я отправил ей несколько писем, но от нее не получил ни одной весточки, да, по правде говоря, и не мог ничего получить.
Теперь мое решение созрело окончательно: я должен бежать отсюда любой ценой. Если бы по собственной глупости я не попал в плен, если бы позднее у меня хватило духу переплыть Маас, то я уже давно добрался бы до Куртижи.
В нашем поезде было сорок вагонов. Ехал он довольно медленно, но даже на такой скорости я не решался выпрыгнуть из вагона. Если бы не нога, я бы обязательно рискнул, но в моем нынешнем состоянии я неминуемо попал бы под колеса. Пришлось ждать ближайшей остановки, но вокзал, к которому мы подъехали, так плотно охраняла рота баварцев, что не стоило и думать о побеге. Я решил повторить попытку на следующей станции, но и там была выставлена такая же охрана, как и на предыдущей. По обе стороны путей стояли солдаты с оружием наизготовку, а непосредственно у вагонов выставили часовых, которые прикладами отгоняли местных жителей, пытавшихся забросить нам куски хлеба и пачки табака.