Свои черты я уже давно изучил и удовольствием променял бы на чьи-нибудь чужие, до того они мне обрыдли. В тридцать пять в человеческом лице появляются первые намёки на то, каким оно будет выглядеть в старости. Уходящие вверх ото лба залысины набрасывают эскиз будущей плеши; морщины перестают разглаживаться, когда нахмуренная гримаса сменяется умиротворённым выражением или улыбкой; кожа дубеет и румянцу всё труднее сквозь неё пробиться. В тридцать пять ваше собственное лицо начинает превращаться в memento mori, напоминание о смерти, которое всегда с вами.
Лично мне моё лицо приходится созерцать постоянно. Самолюбования в этом нет – просто стол стоит прямо у окна, за которым, когда я сажусь работать, уже обычно стемнело. Вымытое стекло зеркалит как поверхность тёмного лесного пруда, передавая контуры, но поглощая цвета. А мне кажется, что очертания моего лица, хорошо видного из-за соседства с настольной лампой, и уже нечёткие абрисы мебели, украшенного лепниной потолка и тяжёлой бронзовой люстры, отражаются прямо в густом ночном воздухе. А может, и действительно существуют там, за окном, тем более яркие и отчётливые, чем сильнее горит свет в моей комнате. Но ночью я обычно тушу его во всей квартире, оставляя только лампы над рабочим столом и на кухне.
Свет на кухне у меня горит, даже когда сам остаюсь в комнате, и гашу я его только когда в неё заходит бледное утреннее солнце. Делается это вроде как бы для уюта, но в этой квартире жить по-другому и не получается.
Просторная, старая, с высоченными потолками – без стремянки перегоревшую лампочку никогда не поменять, – обставленная рассохшейся антикварной мебелью из карельской берёзы, чинить которую не хватит никаких денег, а продавать невероятно жалко, – квартира досталась мне в наследство от моей бабушки. Та часто брала меня к себе пожить, пока я был маленьким, поэтому когда её не стало, а квартира досталась мне, я словно переехал обратно в своё детство.
Ещё раньше, пока бабушка была здорова, и я заезжал к ней в гости с ночевкой, меня не оставляло ощущение, что её дом словно чем-то дышит; раньше я думал, что это она сама наполняет его собой, своей силой, мыслями. Теперь мне кажется, что квартира просто живёт своей собственной неторопливой жизнью. Окна у меня выходят на две противоположные стороны здания, и из-за этого по коридору часто гуляют сквозняки, а неплотно прикрытые двери посреди ночи вдруг начинают хлопать. Бывает, и положенный лет сто назад дубовый паркет принимается поскрипывать, будто по нему кто-то ходит. Паркет, конечно, можно смазать специальным средством, а на окна поставить стеклопакеты, и тогда все привидения исчезнут, но мне эта квартира нравится именно такой... Живой.
Прежде чем снова погрузиться в переводимый текст, я ещё раз взглянул в окно. Что-то зацепило меня, и я не сразу понял, в чём дело: моё отражение неуловимо отличалось от того, что я был вынужден видеть в зеркале раньше. Озадаченный, я некоторое время всматривался в него, и в конце-концов достал в ящике стола бумажный квадратик с моей фотографией. И только сравнив себя на снимке с лицом, утопленным в глади ночного воздуха, я пришёл к выводу, что разница была в глазах. На фото они были привычно-потухшие, чуть осоловевшие и отсвечивающие стеклянным блеском, как у чучел кабанов и медведей в знаменитом арбатском зоомагазине. У человека, глядевшего на меня из-за стекла, глаза были живые, горящие, не отражающие свет, а сами излучающие его. Я знал, что зажгло их. Впервые за последние годы я занимался работой, которая меня заинтересовала.
«Что путь наш лежал через зелёные и весьма живописные луга, которые потом сменялись непроходимой сельвой; и что лишь благодаря помощи троих наших проводников удавалось нам пробраться через заросли, которые вставали посреди дороги. И что двое из индейцев всегда шли впереди отряда и, когда необходимо, своими длинными ножами рубили стебли, расчищая путь, а вслед за ними шли несколько солдат, охранявшие их от диких животных или врагов. И что третий проводник обычно шёл рядом со мной, сеньором Васко де Агиларом и Херонимо Нуньесом де Бальбоа.
Что поход наш пришёлся на конец сухого времени года, вслед за которым на Юкатане и в других частях этой земли начинаются месяца дождей. И что даже вдалеке от индейских поселений в воздухе стоял запах гари, и солнце было тусклым из-за дыма от сожжённых деревьев и кустарника, потому что в апреле и мае, перед тем, как начинается сезон дождей, индейцы выжигают обширные участки сельвы и кустарника, готовя их к возделыванию на будущий год. И что все равнинные области земель майя в эти недели затянуты дымом, и после этого целых шесть месяцев здесь идут ливни, и к декабрю на удобренной сажей и политой дождями земле индейцы сажают маис, который растёт необыкновенно хорошо, так что один земледелец может прокормить двадцать человек.
Что, по наказу брата Диего де Ланды, мы избегали известных дорог, и поэтому продвигались всё медленнее. И что сначала мы хотели бросить подводы, приказав части отряда вернуться с ними обратно, но потом проводники вывели нас на старинный тракт, укрытый от посторонних глаз разросшимися кронами деревьев; и что вдоль тракта встречались каменные статуи, изображающие сказочных уродцев; каких я видел в Мани рядом с храмами майя. И что также проезжали мы мимо стелл, покрытых крошечными значками, о которых брат де Ланда в одной из бесед говорил мне, будто эти значки – буквы юкатанского языка, и что он может прочесть их.
Что первые дни наше путешествие протекало без препятствий и сложностей. Деревни индейцев встречались на нашем пути всё реже; и что после того, как мы углубились в сельву, больше не увидели ни одного человека; и что не тревожили нас и дикие звери, только раз неподалёку в зарослях дозорный ночью услышал крик ягуара, но хотя с нами были лошади, зверь не стал преследовать нас. И что сопровождающие нас индейцы сказали, что это хороший знак.