Андрийко мигом схватил самострел, но, что за чудо! На колёсике, которым натягивалась тетива, исчезла ручка. Видно, кто-то отломил или открутил её, и натянуть лук, казалось, было невозможно.
И в самом деле, требовалась недюжинная сила, чтобы натянуть толстую, стальную и очень тугую струну на самострел. Пущенная из него киевская или английская стрела пробивала даже стальной рыцарский нагрудник. Поэтому тетиву натягивали воротом из двух валиков с ручками, которые лучник крутил до тех пор, пока тетива не соскальзывала в зазубрину. Лишь исключительно сильные и опытные лучники проделывали это без ручки.
И вот пока соперники лихорадочно вертели колёсики, Андрийко придавил свой самострел животом к земле, натянул тетиву руками с такой силой, что в суставах треснуло, и в тот же миг седьмая стрела вонзилась в середину круга рядом с прежними.
Увидев это, Сташко покраснел и отложил самострел в сторону, его примеру последовали другие, громко заявляя, что такого лучника, как Андрийко, не было ещё на Волыни. Старый Монтовт не принял на этот раз отказа юноши, сотня киевских стрел досталась Андрию, и никого из соперников не мучило то, что Юршу признали лучшим и он получил награду.
Андрийко учтиво поблагодарил, но видно было, что его очень что-то беспокоит. Отдав стрелы слуге-татарину, он принялся разыскивать ручку самострела и нашёл её в снегу, недалеко от того места, куда, пустив свою шестую стрелу, он положил самострел. Было ясно, что кто-то очень ловко и быстро открутил её во время передышки. Андрийко показал самострел Савве, а тот, кипя от возмущения, зарычал:
— Страшно! И как только такая сволочь затесалась среди благородного боярства? Пусть господь-бог накажет проклятого негодяя! Не слыхал ещё такого с тех пор, как меня ноги носят… Впрочем… я догадываюсь! — крикнул он и, нахмурившись, наклонился к уху Андрийки.
— Берегись, боярин, Сташка, — прошептал он, — я готов присягнуть, что это дело его рук, уж очень он забеспокоился, как только увидел, что ты и так обойдёшься, и тут же опустил самострел…
Андрийко снова почувствовал к пажу такое же отвращение, как и в ту пору, когда слушал его рассуждения о каверзах польских панов.
Тем временем солнце уже давно повернуло на запад, мороз к вечеру начал заметно крепчать, и старшие уже изрядно продрогли. Дворецкий пригласил всех в палаты на ужин. Только старый Савва остался, чтобы отдать распоряжения страже и слугам. Андрийко же, быстро сняв доспехи, принялся помогать это сделать Горностаю и другим молодым людям.
Андрийко впервые столкнулся с большим обществом молодёжи своего стану, но они не произвели на него хорошего впечатления. Каждый из них рассказывал только о своих подвигах, ссылаясь на свидетельство конюшенных, либо приятелей. Один только Горностай, посмеиваясь над товарищами, острил:
— Диво дивное, как вы сами себе ещё дома не надоели? Съехались на игрища и, вместо того чтобы поговорить о чём-то путном, с собой, как с писаной торбой, носитесь. Каждый бахвалится, будто себя вместо коня на продажу выводит.
Бояричи смутились и умолкли, потом поднялись в занимавший целый этаж зал. Гости, усевшись во главе с хозяином за длинный стол и выпив по большой кружке горячего, пряного мёду, принялись за еду. Уселся и Горностай, а кАндрийке подошёл Сташко и дёрнул его за рукав.
— Андрийко, — сказал он, — у нас к тебе дело.
— Какое? — спросил тот, нахмурившись, почти враждебно.
Лицо Сташка расплылось в льстивой, сладкой улыбке,
— Коли дело касалось бы меня, я уладил бы его с тобой и на морозе, но моя пани…
— Старостиха?
— Да. Чего ты удивляешься? Благородная дама всегда может позвать рыцаря, и он обязан её послушать, хочет ли этого или нет. А моя пани просит.
Андрийко покраснел. Впервые сталкивался он со сказочным миром рыцарей Запада, о котором так много слыхал. Рыцарские обычаи, так буйно расцветшие на Западе, почти совсем не распространялись в Литве и на Руси: ие в характере этих народов было отделять друг от друга свои жилища стенами и рвами; раздел земель пришёл только с воцарением польских порядков. Потому рыцарство на Руси казалось сказкой, придуманной на основе воспоминании о крестовых походах и воплотившейся в жизнь в битве на Ворскле и под Грюнвальдом. И хотя сермяжные толпы разгромили блестящие рыцарские лавы, но их блеск остался в памяти, словно радужный блеск стеклянного ядра, разбившегося вдребезги о камни. И подобно тому, как аскет тянется к пёстрому круговороту жизни или развратник-кутила к тихой пристани кельи монаха, так и Андрия потянула за Сташком какая-то неодолимая сила.