Сказав это, ростовщик коротко кивнул головой, прощаясь с Ломакиным, подозвал дочерей и неторопливо направился к дому. Художник же с Безбородко зашли в небольшой и чистенький трактир, где, заказав пару чаю, принялись говорить. Вернее, говорил, пересказывая только что услышанное от ростовщика, Ломакин. Иван же молчал, изредка дуя на горячий чай и глядя перед собою.
— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — пересказав услышанное и упустив только лишь последнее высказывание ростовщика, спросил Ломакин.
Иван тяжело вздохнул, мотнул головою и сказал:
— А чего тут думать. Твой ростовщик правильный совет дал. Надо договариваться с графом. Только он теперь меня и на порог к себе не пустит. Что же делать? Денег-то мне тех и за так не надо, все равно они счастья не принесут.
— Странно ты говоришь, — удивился Ломакин. — Почему это не принесут?
— Да потому что не предначертано мне на роду богатым быть, Родя. Потому и от денег надобно будет отказаться. Все равно не получу, так хоть верну себе Лизоньку. Касательно же того, что это ее деньги, то тут, конечно, она сама должна решать. Или граф с деньгами и мучениями наистрашнейшими, или же честная бедность в любви и тихом счастье.
Ломакин покачал головою:
— Тогда тебе сначала надобно не к графу рваться, а к Лизавете идти. Там с нею выяснять, чего она хочет. Это будет ее решение, ее, так сказать, свобода.
Иван вздрогнул при последнем слове товарища. Он оглядел трактир, освещаемый стоявшими на столах чистыми масляными лампами с только что смененным маслом, которое не коптело в потолок. Трактир сей был изрядно известен своей благообразностью, а также тем, что здесь подавались исключительно русские кушанья, к тому же весьма дешево, посему его любили посещать небогатые семейные чиновники с детишками. Сейчас же в трактир заходили небольшими группами отстоявшие службу, желавшие подкрепиться чем-нибудь легким перед сном, а также посидеть, потолковать сам-шест за парой чаю.
Иван вел себя чрезвычайно странно, но Ломакин приписал это лихорадке, чьи следы теперь уже все сильнее проступали на лице товарища.
— Свобода? — повторил Безбородко вслед за художником и даже прислушался к эху, пронесшемуся по небольшому трактирному залу. — Свобода. Да, как удивительно, разве ты не находишь, Родя?
— Что именно?
— А то, что мы столь часто стали слышать это слово в последнее время.
— Так ведь манифест три года назад вышел, — напомнил Ивану Ломакин.
— Да при чем здесь этот самый манифест? — отмахнулся Иван.
Он налил себе еще чаю и, обжигая рот, старательно выпил все до последней капли. Было видно, что молодого человека колотил озноб, но он терпеливо начал объяснять:
— Нет в России никакой свободы. И не было никогда. Мы словно в болоте погрязли и сидим в нем, пузыри пускаем. Тоже Европа, а какая тут Европа? Скажи мне, какие Европою навеянные свободы могут здесь быть?
Иван широко окинул трактирный зал рукою, от которой ловко увильнул пробегавший мимо половой, молодой парень в расшитой красными петухами льняной рубахе навыпуск, явно под старину. Половой на миг остановился и, пригнувшись, со льстивою улыбкой произнес:
— А как же-с, конечно, нету никаких свобод-с. Зато горячее в горшках всегда отменное-с, да и расстегаи с рыбою такие, что прямо тают во рту. Да-с. Прикажете подать?
Но товарищи отказались от горячего и расстегаев. Когда половой убежал, Иван продолжил:
— Свободы никакой нету, так потому все и каждый считает своим долгом толковать эту самую свободу, как ему заблагорассудится. Заметь, не ты первым сказал о свободе. Вот, например, у графа своя свобода. Он видит в свободе власть. Была у него власть над мужиками, над крепостными и их женами, коих он или порол, или имел, но всегда пользовал свою власть по полной ложке. Такая его свобода. Теперь у него свободу отобрали, так он стал над женами измываться. Правильно про него Колобродов сказал, это самый настоящий вампир и есть, каких еще поискать. А потом с ним этот, что меня давеча по лицу ударил. Флигель-адъютант Лурье. У того своя свобода, и он ею так бравирует, что даже противно. Этот Лурье позволяет себе всякое, считая себя высшим существом, как, впрочем, и графа, своего товарища. А вот нас с тобою, потом генерала, да Софью, и еще многих других он видит ниже себя, а потому позволяет с ними себе то, что никогда не позволит с Драчевским или же с Долгоруковой.