— Наверно, и на этот раз он приготовил сюрприз, — предположил Хэмпсон.
— Говорят, предъявит ультиматум Чехословакии: либо полная автономия Судетской области, либо война, — сказал Пятов.
— Либо автономия, либо война? — переспросил Хэмпсон.
— Да, — подтвердил Пятов. — Один осведомленный человек сказал мне, будто ваше правительство поручило мистеру Гендерсону оказать на Гитлера нажим, чтобы помешать ему перейти границы, за которыми война станет неизбежной.
— Мало же знает ваш «осведомленный человек», — осуждающе заметил Хэмпсон. — Сэр Невиль не хочет и не будет оказывать нажим на Гитлера.
— Не хочет и не будет оказывать нажим на Гитлера? — спросил Пятов.
— Да, — подтвердил англичанин. — Кое-кто в Лондоне хотел сказать Гитлеру, чтобы тот не переступал границ, иначе будет война, но сэр Невиль убедил премьер-министра, что Гитлер может взорваться, как бомба, и тогда война станет неизбежной. Он предложил Лондону свой план: вместо того чтобы ударить дубинкой, дать Гитлеру приманку.
— Какую приманку? — торопливо спросил Антон.
Хэмпсон не знал, какую «приманку» везет Гитлеру английский посол, но пообещал узнать и сказать об этом в Нюрнберге своим русским друзьям.
Они провели в ресторане часа полтора-два, разговаривая с теми, кто подсаживался к их столику, а изредка и сами подсаживаясь за столики к другим. Возвращаясь из ресторана, они частенько задерживались в коридорах вагонов, и Антон подивился, как много людей в этом поезде знали Пятова. Володя останавливался и разговаривал со знакомыми, шутил, сам охотно смеялся шуткам других, заходил в купе, когда его приглашали, приглашал к себе. Разговоры, как показалось Антону, были, в общем, незначительные, а временами просто банальные. Да, дипломаты действительно умели расспрашивать, не проявляя интереса, и выражать мысли, прибегая к иносказаниям. Пятов поступал так же, как другие: ничего не высказывая определенного, он искусно возвращал собеседников к событиям майских дней, заставляя их невольно вспоминать, как смелое поведение Праги, поддержанное Парижем, Москвой и Лондоном, охладило горячие головы в Берлине.
В эту ночь Антон долго не мог заснуть. Пока их поезд мчался к Нюрнбергу, немецкие дивизии, стянутые к границе Чехословакии, могли обрушить на нее свою мощь. И кто поручится за то, что утром, выйдя из вагона, он, Антон, и его друзья не попадут прямо в лапы гестапо! Ведь не случайно их предупреждал перед отъездом Двинский. Утром, когда поезд подходил к нюрнбергскому вокзалу, Антон прижался щекой к запотевшему от ночного холода оконному стеклу, напряженно всматриваясь в медленно ползущую навстречу платформу. Он ожидал и боялся увидеть вооруженные наряды гестаповцев или эсэсовцев. Но платформа была пуста, и Антон, с облегчением открыв дверь купе, бодро объявил:
— Нюрнберг. Приехали…
Глава тринадцатая
Дипломаты — люди в большинстве своем пожилые, обремененные не только заботами, но и болезнями, — покидали вагоны с усталой медлительностью: беспокойная ночь в поезде сказалась почти на всех. Двигаясь по платформе, они смотрели себе под ноги, изредка раскланиваясь или приветствуя друг друга односложным: «Доброе утро!»
Перед высокой чугунной оградой, закрывавшей выход на вокзал, Антон почти лицом к лицу столкнулся с Гендерсоном, которого сопровождали Рэдфорд и Хэмпсон. И без того худое лицо посла за ночь, казалось, еще более осунулось и побледнело, под глубоко запавшими глазами, словно налитые черной тушью, набрякли припухлости. Рэдфорд удивленно поднял брови, отвечая на поклон Антона, а Хэмпсон хитровато подмигнул: мол, эти старики и не догадываются, как они, молодежь, вчера приятно провели время.
На вокзале дипломатов рассадили по машинам, которые тут же укатили в город, корреспондентам подали большой автобус.
Пока дипломатов представляли рейхсканцлеру, корреспонденты должны были присутствовать при вручении почетных партийных золотых значков «выдающимся представителям германской промышленности». Узкими улицами, поразившими Антона обилием цветов и флагов, корреспондентов доставили к гостинице «Немецкий двор», а затем построили в несколько рядов в просторном вестибюле на нижних ступеньках мраморной лестницы, поднимавшейся плавной спиралью. Чэдуик, оказавшийся рядом с Антоном, сострил: хозяева, видимо, хотят запечатлеть иностранных корреспондентов на коллективной фотографии, чтобы подарить господину Геббельсу или Риббентропу. Соседи засмеялись, но тут же притихли, заметив необычное движение у входа. Казалось, что в просторный вестибюль ворвался буйный ветер, который, распахнув большую, тяжелую дверь, разметал в разные стороны людей, толпившихся у входа, а бравых чиновников заставил замереть на месте. Этот же ветер поднял с диванов и кресел хорошо одетых пожилых и солидных людей. Гордо неся свои седые или полысевшие головы на толстых или морщинистых шеях, охваченных жесткими крахмальными воротничками, они прошли к опустевшему центру вестибюля и выстроились перед входной дверью большим полукругом. Минуту спустя в вестибюль торопливо вошел человек в черном мундире, в высоких сапогах и фуражке с лаковым козырьком и высокой тульей. За ним появились еще два черных мундира и две пары сверкающих сапог, потом — четыре, затем — восемь. Они напоминали черный клин, острие которого направлялось в центр вестибюля — к замершему полукругу солидных мужчин.