Мистер Юнг оказался человеком невысокого роста. Был он тучен, как туча. Бороду имел цвета юного веника, а под припухшими веками носил закопченные, копеечные глазки с неким вдумчиво-циничным мерцанием.
"Колобок во фрачной паре", - подумал Голицын, прищуриваясь.
Круглый стол черного дерева был сервирован со скромностью, граничащей с аскетизмом: покрытые испариной два графина со светлым, скорее всего "пльзенским" пивом, два высоких бокала чешского, что понятно, хрусталя, на тарелочках соленые косточки, ломтики красной рыбы и в соломенной корзинке какие-то витиеватые хлебцы.
"То ли он непроходимо скуп, - продолжал размышлять Голицын, - то ли просто никогда не мешает алкоголь с делами".
- Надеюсь, вы не будете на меня в претензии, - заговорил президент фонда, - если я сообщу вам, что необходимость в предварительных переговорах отпала. Я все обдумал, все взвесил и принял решение. Вчера я связался с вашим менеджментом, и мы уладили все финансовые вопросы. Пока сошлись на пяти миллионах. Так сказать, первый транш. Если все пойдет хорошо, можно будет и траншею проложить, хе-хе.
- Гм, я рад, конечно, - пробормотал Голицын в некотором замешательстве, - стало быть, мое присутствие вроде как тоже отпадает?
Президент протестующе замахал руками.
- И речи быть не может! Вы проделали долгий путь, понесли определенные траты. Я как-то должен это компенсировать... И, если уж откровенно, очень мне хочется поговорить с человеком из России... Ностальгия, понимаете?
- Понимаю, - молвил Голицын сочувственно, - тоска по родине тоски.
Президент изумленно вздел брови, и вгляделся в Голицына пристально.
- "Родина тоски"? Сильно сказано... Поэтически точно. А то все эти вопли кликуш: "ах, Россия, деградирует!", начали меня раздражать несказанно. Неужели это правда?
- Как сказать, - смутно ответил Голицын, - деградостроительство развито повсюду, где есть дегенераторы идей, а не только в России.
- Отрадно видеть, что не перевелись еще патриоты на Руси! - с некоторым даже умиленным пафосом воскликнул президент.
- Видите ли, "патриот" - слишком уж скомпрометировавшее себя понятие, сказал Голицын, пытаясь угадать, а к чему собственно клонит собеседник. - На Руси, как вы говорите, особенно. Многие ведь понимают любовь к родному краю, как любовь к родному краю пропасти... Им плохо, когда хорошо, понимаете? Они полагают, что особенный путь России должен почему-то непременно быть крестным... Почему-то им кажется, что именно во врожденном вырождении заключено знаменье грядущего высшего восхождения...
- А вы с этим не согласны? - быстро спросил президент.
- Не то, чтобы не согласен. Я просто вне этого.
- Пива? - мистер Юнг сделал приглашающий жест.
- С удовольствием.
- Брудершафт?
- Почту за честь.
Пиво оказалось превосходным, но неприятно кольнуло Голицына то обстоятельство, что с первого же бокала его вновь зацепила крылом утренняя хмельная, неуправляемая волна. "Старею, что ли? - тревожно подумал он. Раньше с двух бутылок водки был готов хоть к марафонскому забегу..." Впрочем, тут же его успокоило то соображение, что, коли уж дело решено, можно расслабиться и не корчить из себя умника.
После третьего бокала беседа потекла и живей, и веселей, и бессвязней. Как-то исподволь перешли на "ты". А что, спрашивал Ник, по-прежнему ли в России две беды? Беды то две, ответствовал Голицын, только формулируются они иначе: дураки и умные... Беды две, а горе зато только одно - от ума... Опять же, по большей части не носителю ума горе, а окружающим.
- Ай-ай-ай, - как будто бы искренне сокрушался Ник. - Что ж так-то? Так жить нельзя.
- Так нельзя, а не так - невозможно. Но катастрофы в этом нет никакой. Дурак в России - больше, чем дурак. Это народный герой, ходячий миф, гештальт, ежели угодно... Посему дуракам у нас везде дорога. И шагают они по своим дурацким дорогам сплоченными рядами, как деревянные солдаты Урфина Джюса.
Потом сам собой огонек хмельной беседы перекинулся на тему "событий вокруг НТВ".
- Когда здесь в Праге было нечто подобное, - делился впечатлениями Ник, - положение спасло всеобщее единение, душевный подъем, пафос солидарности... А у вас... Грызня, возня, грязь, вонь. Очень это разочаровывает.
- Что делать, Ник? Россия потихоньку превратилась в атомное шило в заду мирового сообщества. И неприятно, и страшно, а лучше не елозить - себе дороже выйдет...
Ник засмеялся, борода его заколыхалась плавными волнами, как портьера на ветру, а из живота донесся звук такой, какой издавали бы крутящиеся в центрифуге булыжники.
Отсмеявшись, он бросил многозначительный взгляд на свой золотой наручный "Брегет" и прогудел с вежливо-виноватой улыбкой:
- Прошу меня простить, Дима. Дела, дела.
- Об чем разговор! - с жаром воскликнул Голицын, начиная привставать с кресла.
- Нет, нет, погоди! Сегодня я дал распоряжение своим юристам разработать пакет некоторых документов, касающихся нашего совместного проекта. Завтра к утру они будут готовы. Я предлагаю встретиться здесь же завтра в девять ноль-ноль. Этот пакет я передам тебе, и ты вручишь его лично в руки вашему менеджменту.
- Никаких возражений.
- Да, и вот еще... - Ник из внутреннего кармана вынул продолговатый конверт белой плотной бумаги и протянул его Голицыну.
Голицын, разумеется, изобразил легкое, недоуменное смущение, но переигрывать не стал и конвертик принял. По весу он мысленно определил: "Тысяч пять... Если стодолларовыми банкнотами". Когда вам так легко предлагают сумму, которую вы можете заработать за месяц беспробудного, бессмысленного труда, отказываться глупо. А что, прикажете делать широкие отрицательные жесты, впадать в благородное негодование и пригвождать собеседника к полу изящными эвфемизмами в духе Венички: "Ах, вдохните аромат моего гладиолуса и бросьте эти купюры себе в лицо"? Красиво, да. Для телесериала, а не для серого реала. Собственно, если он не ошибся в подсчете, то это всего лишь одна десятая процента с общей суммы сделки. Не столь уж и грандиозные комиссионные. А он трудился. Пиво пил. Чушь плел. Разве не заслужил он маленького вознаграждения? К тому же ничего взамен от него не требуют. Вряд ли ему завтра предложат провезти через границу полкило героина - не тот масштаб у этой фирмы, уровень не тот.
- Отдыхай, развлекайся, - говорил Ник, благодушно щурясь. - Мой человек доставит тебя в отель. Кухня местная достаточно... гм, любопытна. Жареное свиное колено с капустой - просто раблезианская поэма, право. И кнедлики, конечно.
И, словом, все было классно, сладко, ласково, славно. И мордовороты-секьюрити уже показались Голицыну вполне симпатичными, цивильными ребятами с поэтически-одухотворенными лицами, и швейцар в гардеробе, бережно вручающий Голицыну шляпу и плащ, внезапно превратился в Федора Михайловича Достоевского и таинственно одними губами прошептал:
- Красота не погубит, нет. Приголубит, откупоросит и бросит.
Возле выхода из кабачка уже стоял под парами белоснежный "Шевроле Блейзер". Приятно удивившись столь необычной для внедорожника расцветке, Голицын взгромоздился на "место смертника", небрежно швырнул на заднее сиденье ставший ненужным кейс, туда же присовокупил плащ и шляпу, глянул на водителя и протрезвел так стремительно, словно его схватили за ноги и сунули головой в сугроб.
"Мой человек" за рулем оказался девицей столь непереносимо-безнадежной красоты, что у Голицына в области сердца мгновенно разлился железный озноб нежности, смешанной с ужасом. Поминал всуе Божественную сущность, и небо не стало медлить с ответом. Очень оперативно. Как скальпелем по горлу от уха до уха. "Ос-с!".
Она была похожа на гоголевскую панночку в черном мини-платье, обтягивающем тело, как облекает руку перчатка из змеиной кожи. Волосы посребренно-черные, как колодезное дно, пышно-воздушные, до плеч. В сумрачно-синих, чуть удлиненных к вискам глазах, трепетали пляшущие огоньки, как бы болотные огни или пламя над горящим пуншем.