«Я должен встать, — подумал он, — и, по крайней мере, узнать, что за чертовщина здесь происходит, пусть даже это будет последнее, что я вообще сделаю». Ему вдруг показалось, что едва он об этом подумал, как внутри у него что-то перевернулось. Он спустил ноги вниз, в этот смутный, неопределенный низ, который не был уже теплой постелью, но еще не стал твердым полом.
В нем закипело раздражение, ни с чем не сравнимое, но он решил не поддаваться ему, он чувствовал, что это закон — ни в коем случае не поддаваться раздражению.
Где он сейчас? Точно старик этого не знал, правда, ему представлялось, что он стоит на ничейной земле — между сном и близостью смерти.
На этой ничейной земле все происходило само собой, без всяких усилий, как он с удивлением обнаружил, и даже еще легче. «Эта легкость, какую я теперь чувствую, — догадался он, — собственно, ненормальна». Ему показалось, что он отбросил костыли. Да, время этих клюшек, этих подпорок прошло.
Одевание тоже далось ему без малейшего усилия. Им овладела странная безудержная веселость. У двери стояла швабра, за нее можно ухватиться, подумал он, потянулся к ней привычным движением, но в последний момент передумал, и рука его повисла в воздухе. Он бегло взглянул на щетку, потом на палку и хихикнул, представив себе, как она тихо хрустнет, если он навалится на нее всем своим весом, он изо всех сил сосредоточился на этой мысли и мгновение спустя действительно услышал этот звук — короткий сухой треск.
В ванной он открыл шкаф и сразу наткнулся на батарею старых бутылок. В некоторых еще оставалась жидкость. Этикетки отлетели или поблекли. В шкафу пахло сыростью, наверное, где-то сзади было мокрое пятно. Заплесневелые резиновые перчатки валялись рядом со связкой прищепок и грязными тряпками, раскрытыми ножницами, опутанными шнурками и какими-то ржавыми железками. Серо-коричневые рулоны, которые искал старик, стояли у стены шкафа и воняли плесенью. Старик вытащил один из них и встряхнул, отлетевшая грязь попала ему в рот. Старик закашлялся и развернул рулон. Содержимое его давно сгнило, превратившись в заскорузлую линялую массу, на которой с большим трудом можно было разобрать какие-то линии.
Рядом со сливной трубой стоял его ящик с инструментами. Старик поставил его на пол, открыл и, опустившись на колени, основательно устроился рядом. Некоторое время он нерешительно смотрел на царивший в ящике беспорядок, провел пальцами по гвоздям, которые когда-то были аккуратно разложены по размерам, а теперь смешались в одну кучу. Гвозди были черные и блестящие. Острия их составляли рисунок, похожий на снежные кристаллы. Ему вспомнилось, что Гейнц рассказывал ему о том, как советские геодезисты бурили скважины в Антарктиде. С тех пор предполагают, что самый ужасный холод вовсе не белый, а черный и твердый, как металл; под постоянным большим давлением внизу, в самых холодных пластах образуется такое темное и мрачное вещество — вода в четвертом агрегатном состоянии. Алмазный бур тех ученых был оснащен оптическими линзами. Через пару километров алмаз сломался, и когда ученые вытащили бур, то установили, что образовавшаяся полость сразу заполнилась. В узкое пространство, освобожденное от давления, хлынул концентрированный лед, вытекший из черной массы. Миллионы лет, утверждал Гейнц, существует этот слой холода под массой льда, это лед, который под неслыханным давлением верхнего льда, под действием силы трения, превратился из подвижных холодных глыб в черный как смоль концентрированный холод.
Старик сунул палец в кучу гвоздей, пробуравил ее и нащупал слой скрипучей песчаной грязи. «Песчинки, — подумал он, — это не что иное, как осколки каменной массы, частицы некогда исполинской, неприступной горы».
За раковиной он нашел старую сумку. Он раскрыл ее и извлек оттуда дрель, его собственную маленькую дрель с литой, отделанной деревом рукояткой. От дрели тянуло непередаваемым запахом плесени.
Эту дрель ему, когда он был еще маленьким мальчиком, подарил в 1917 году его отец. Он потерял на войне руку и носил протез, с которым прожил еще двадцать лет. Протез, так называемая «рука Германия», был снабжен на конце резьбой, на которую можно было навинчивать самые разнообразные приспособления — вилку, ложку, крючок и разные инструменты. Старику вдруг вспомнилась родительская квартира, в которой обычно было холодно, вспомнились пятна жира на поверхности супа, который его заставляли есть, дым сигарет отца, нездоровую, багрово-коричневую кожу его лица и рук, поскрипывание в тишине обеда, когда отец менял приборы на конце протеза. Все это было давно и показалось старику незначительным, и, когда это стало ему ясно, он почувствовал невероятное душевное облегчение.