Я со вздохом потёр пострадавшую часть тела, скорчил жалобную рожицу, вызвав у Мехеца ещё одну ехидную усмешку, и помчался переодеваться. Страх перед сценой исчез напрочь, и я только сейчас понял, почему получил в этой постановке роль конченого придурка – её невозможно было испортить по определению. Неуклюжесть, заикание и даже забытые слова и отсебятина – всё ложилось в роль. Так что в наш фургон я влетел радостный и, сбросив одежду и затолкав её в мешок, стал торопливо натягивать костюм идиота-женишка с соответствующим именем – Дюбин.
Анъях, уже переодетый слугой Турсом – в широкой серой джибе, с подушкой вместо живота, красным носом и нарисованными на щеках морщинами – стал мне помогать. Мохнатик был грустен и расстроен, и я поинтересовался у него, в чём дело.
- Но ведь… Ты же пошёл с этим человеком. Он тебя обижал, да? – всхлипнул мохнатик.
- Я сам кого хочешь обижу! – хмыкнул я и пересказал кратенько всю эпопею и Анъяху, и Нанэри с Литти. Ответом на мой рассказ был громкий хохот. Нанэри так ржал, что чуть было не выколол Литти глаз кисточкой с золотистыми тенями, которые он накладывал ему толстым слоем на веки, чтобы Богиня Тальяна явилась перед зрителями в должном блеске. Отхохотавшийся Литти отобрал кисточку у собрата по ремеслу и наложил тени сам, а потом эти два злодея принялись за меня, на ходу дополняя образ. Под конец наблюдавший за процессом Анъях уже сложился на мешках с одеждой и тихо всхлипывал, потому что хохотать уже не мог. Впрочем, проделывал он это весьма деликатно, чтобы не повредить собственный грим. А когда мне подсунули зеркало – заржал и я.
Сладкая парочка – Нанэри с Литти – нарисовала мне нездоровый желтоватый цвет лица и мешки под глазами, к тому же мои зубы они через один зачернили, и теперь мой рот напоминал прореженный частокол. Нос приобрёл весёленький пурпурный колер, куда более интенсивный, чем у старого слуги Турса, но и этого им показалось мало. На лбу, щеках, носу и подбородке эти поганцы нарисовали мне мириады весьма натурально выглядящих прыщей. Я понял бедного Патурана – от такого женишка не бежал бы со всех ног только слепой. Да и одежда не подкачала – красно-зелёный, с жёлтыми вставками камзол и сине-оранжевые штанишки дополняли высокие сапоги со слишком широкими голенищами, так что ноги мои в них болтались, как карандаш в стакане. И ещё килограмм фальшивых драгоценностей, которые за три шага невозможно было отличить от настоящих… Чучело чучелом…
Что же касается Нанэри, то он был одет в костюм с золотым шитьём и кружевами – красиво, но без перебора. Да и симпатичное личико ему так сильно гримировать не было нужды. Литти же был просто великолепен с накладными золотыми кудрями, осыпанными блестящим порошком, который таинственно мерцал в свете шаров, длиннющими чёрными накладными ресницами и алыми губами. Зелёное платье, ниспадающее струящимися складками, дополняло чарующий образ. Не знаю, как настоящая Тальяна, а Литти со сцены должен был казаться просто эталоном красоты и женственности.
Мы как раз проржались, успокоились и приняли подобающий премьере взволнованный вид, когда в фургон заглянул взволнованный Мехец.
- Вы готовы? – спросил он. – Пора начинать!
Мы заверили его, что готовы, и через задний двор пробрались в сарай так, чтобы раньше времени не показать зрителям всю неземную красоту. За кулисами нас уже дожидались Туктук в чёрном, выглядевший вдвое злобнее и мрачнее обычного, Амал, не менее прекрасный, чем Нанэри и Литти, в наряде Дютела и Фиран в простой коричневой джибе с разноцветными заплатками, с повязкой на глазу и суковатым посохом в руках – наряде отшельника Пыхпыха.
Я украдкой заглянул в зал. М-да… Похоже, что поглазеть на нас собралось не только население Забежского Пукальника, но и пары деревень по соседству. Там реально было некуда упасть не то что яблоку – горошинке. Затем народ начал демонстрировать похвальное стремление к культуре, громко аплодируя, и на сцену величественно вышел Мехец и поднял руку. Аплодисменты тут же смолкли, и Мехец напомнил собравшимся название пьесы, назвал имена всех действующих лиц и заявил, что это премьера, впервые исполняемая его труппой специально для жителей столь славного селения, как Забежский Пукальник. Народ с воодушевлением зааплодировал, Фиран просвистел на дудке какую-то приятную мелодию, Мехец поправил задник с изображением дома дяди и на сцену выпорхнул Нанэри, который, горестно заломив руки, начал жаловаться народу на горькую судьбу бедного сироты. Понеслось.