— Теперь можно отдохнуть, — сказал генерал. — Работа кончена.
— Уже, генерал?
— Конечно, ваша карта сберегла мне много труда; слава Богу, мой план атаки готов. Когда прибудет армия, я созову военный совет, и мы двинемся вперед.
— Ого! Вы не теряете времени, генерал.
— Ничего не может быть выгоднее неожиданности; неприятель думает, что я еще в Квебеке. Явившись как снег на голову, я докажу ему противное; кстати, есть ли брод между фортом Освего и фортом Онтарио?
— Есть в начале лета, но теперь, в августе, вода по шею.
— Хорошо, все-таки перейдем; в случае нужды я пойду первым, главнокомандующий должен служить примером для солдат.
— Я не спорю, но…
— Обед подан; пойдемте кушать, вы голодны, друг мой Шарль?
— Да, порядочно.
— Я умираю с голоду.
— Если так, пойдемте.
— Где сержант Ларутин?
— Сержант пошел обедать, — отвечал прислуживавший солдат.
— Спасительное занятие! — сказал генерал, смеясь. — Последуем и мы примеру сержанта; скажи ему, чтобы он тотчас привел ко мне охотника, как только тот придет, хотя бы то было ночью.
— Слушаюсь.
Генерал и Шарль с аппетитом принялись за обед.
— Кстати, — сказал генерал, любивший это выражение, — мне говорили о вас, друг мой Шарль.
— Обо мне, генерал?
— Да, и отзывались о вас весьма лестно.
— Это что-то фантастическое, — смеясь, отвечал молодой человек.
— Это говорила особа, принимающая в вас живейшее участие.
— Вы шутите?
— Нет, честное слово, я говорю совершенно серьезно.
— Кто же это, генерал?
— Угадайте.
— Я не знаю никого; вероятно, какой-нибудь охотник вроде меня.
— Вовсе нет, это была дама.
— Дама?..
— Да.
— Я знаю только одну даму: хозяйку Белюмера, и не думаю, чтобы вы говорили о ней.
— Вы скрытничаете со мной, вашим другом; это нехорошо.
— Уверяю вас, генерал…
— Не божитесь, попадетесь.
— Я?!
— Да; я имел разговор о вас в день выступления из Бельвю.
— Из Бельвю? — спросил Шарль, краснея. Генерал сделал вид, что не замечает.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать, генерал.
— Будто бы?
— В самом деле.
— Одна прелестная особа; она, по ее словам, вам многим обязана.
— Я не знаю, кто это; разве только мадемуазель Марта де Прэль, придающая слишком большое значение пустячной услуге, которую мне удалось оказать ей; это сделал бы всякий на моем месте, и, может быть, еще больше…
— Я припоминаю, что, придя один раз в Квебек, вы были очень взволнованы и сообщили моему родственнику Меренвилю, что на его дом напали ирокезы и что мадемуазель де Прэль очень больна вследствие всего, что ей пришлось перенести.
— Да, совершенно так.
— Вот мы и добрались, — заметил генерал, улыбаясь.
— Нет, генерал, вы напрасно так предполагаете, после этого происшествия я видел эту девушку только издали и никогда не говорил с ней.
— Это странно.
— Почему?
— Потому что, говоря о вас…
— Что такого особенного она могла сказать обо мне?
— Ничего, но тон музыку делает, мой любезнейший друг.
— Я не понимаю…
— Право, от вас не скоро добьешься исповеди.
— Разве меня надо исповедовать? — спросил Шарль с несколько натянутой улыбкой.
— Лучше я повторю вам, что она сказала.
— Как вам будет угодно.
— Так вот как вы относитесь к дамам, беспокоящимся о вас!
— Я не понимаю, как могла беспокоиться обо мне эта дама, знать которую я не имею чести?
— А между тем это так; она остановила меня в минуту моего выступления из Бельвю и спросила, почему вас нет со мной.
— Весьма странно!
— Вовсе не так странно, как вам кажется. Я отвечал, что вы заняты исполнением данного вам поручения, и это успокоило ее; тогда она, краснея и запинаясь, сказала мне, что многим вам обязана, что вы спасли ей жизнь…
— Я?
— Я повторяю ее слова; она прибавила, что принимает в вас большое участие и будет радоваться…
— Я уже слышал это, генерал.
— И будет радоваться каждой вашей удаче, так как теперь вы не на своем месте…
— Я очень благодарен мадемуазель Марте…
— Подождите до конца, что еще будет.
— Слушаю…
— Я сказал ей, то есть этой барышне…
— Да.
— Я сказал ей, что повторю вам все, что слышал от нее; она отвечала мне, а сама покраснела — совершенно как вы в настоящую минуту…
— Я покраснел, генерал?
— Как рак, говоря попросту.
— И что же?
— А! Вы начинаете интересоваться?
— Мы с вами болтаем; не все ли равно в таком случае, о чем разговаривать.
— Гм! — улыбаясь, произнес генерал. — Тогда эта барышня сказала мне, что ей будет приятно, если я передам вам ее слова.
— Весьма любезно с ее стороны, что она вспомнила обо мне.
— Отлично, но, как я уже сказал вам, тон музыку делает.
— Это правда…
— Если бы вы слышали ее взволнованный голос, если бы вы видели ее полные слез глаза, румянец на ее щеках, вы, конечно, убедились бы так же, как и я…
— В чем же, генерал?
— Ах, Боже мой! Да в том, что она вас любит! Вот наконец роковое слово произнесено.
Шарль Лебо страшно побледнел и нервно затрясся всем телом.
— Что с вами? Вам дурно? Или это от радости? Вы посинели.
— Нет, это ничего, генерал, — отвечал Шарль прерывающимся голосом, осушая залпом стакан воды.
— Что было с вами, друг мой?
— Ничего, ровно ничего; я чуть было не умер.
— Чуть было не умерли?
— Да, генерал, вы нанесли мне страшный удар; сердце у меня так забилось, что я до сих пор еще не могу оправиться.
— Простите меня, я не имел дурного намерения.
— Я не обвиняю вас; я вполне верю в ваше расположение ко мне.
— Еще раз повторяю: я думал обрадовать вас, а вместо этого так огорчил… Вы, следовательно, любите другую?
— Я еще никогда не говорил о любви ни одной женщине.
— Но эта девушка вас любит, я уверен в этом, я понял это с первых ее слов; как вы могли остаться равнодушным?
— Я вовсе не равнодушен; может быть, несмотря на все мои усилия…
— Вы любите ее?
— Если бы так, то к чему может привести такая любовь?
— К вашему счастью, друг мой.
— Подобное счастье невозможно; я мечтал, создавал безумные планы, но осознал, хотя, к несчастью, поздно, что для меня нет надежды.
— Почему же, друг мой?
— По тысяче причин, генерал.
— Скажите хоть одну, серьезную.
— Это нетрудно; вместо счастья, которое вы сулите мне, я вижу в будущем только одно вечное несчастье.
— Вы заблуждаетесь.
— Я заблуждался слишком долго, но теперь стал умнее
и покорился; я родился под роковой звездой; я всегда страдал, всегда был несчастлив и теперь притерпелся.
— Это не причина, друг мой.
— Что я могу вам сказать? Я сам себя не понимаю. Что я такое? Охотник, праздношатающийся, одним словом, Сурикэ. Неужели вы думаете, что, если бы я попросил у графа руки его воспитанницы, он отнесся бы серьезно к моему предложению? Он засмеялся бы мне в лицо, а может быть, просто приказал бы своим лакеям выгнать меня.
— Вы ошибаетесь, друг мой; если бы граф, мой родственник, отказал вам в руке своей воспитанницы, — впрочем, предполагать это нет причины, так как вы не высказывались перед ним, — то он, во всяком случае, говорил бы с вами как человек лучшего общества с себе равным; я уверен, он не лишил бы вас своего расположения.
— Вы так думаете?
— Вполне уверен. Вы принадлежите к лучшему обществу, молоды, красивы, получили хорошее образование и умны от природы; что же желать еще? Ваша честность и добросовестность вошли в пословицу в колонии; какая семья не отдала бы вам с радостью своей дочери?
— Благодарю вас, генерал, за слишком лестное мнение обо мне; но вы смотрите только со своей точки зрения, вы забываете во мне охотника и видите только адвоката; не все разделяют ваш взгляд; лучше мне успокоиться; несчастье и я, мы старые знакомые.
— В ваших словах есть некоторая доля логики и правды, но я дал себе слово устроить ваше счастье; представляется случай услужить вам, я не премину им воспользоваться.