— Чем больше я отдавал, — продолжал Кассовский, — тем больше было нужно отдать. Несчастья копились, и через какое-то время я осознал, что причина страданий — плоть. Наша плоть страдала от болезней, с которыми мы не могли бороться, от голода, который не могли насытить, от желаний, которые было не дано удовлетворить. Когда в приюте умирали тяжелобольные дети, все радовались их смерти как избавлению. Нанятые воспитательницы просто говорили: «Отмучился», — и спешили помочь другим, ещё живым, которым пока не так повезло.
Он начал читать гностиков и нашёл, что искал. Этот мир был проклятием, ловушкой, и единственная возможность избежать страданий таилась в отказе от его материальности. Кассовский, благой и всесильный, мог облегчить страдания некоторых, но не мог помочь всем. Это означало, что он не так уж всесилен и нет у него власти над счастьем и несчастьем даже тех нескольких, что были рядом, в пределах досягаемости его ресурсов. Каждый день он должен был решать, делать выбор: содержать ли безнадёжно парализованного ребёнка или потратить эти деньги на воспитание здорового беспризорника. Его решения означали жизнь и смерть.
Он стал богом, но перестал быть благим.
Больше всего он злился на умственно отсталых детей: они были физически здоровы и могли жить бесконечно долго, отказываясь умирать. Они не страдали, не болели, но их нужно было кормить, обмывать и держать под присмотром в течение всей жизни. Они требовали времени, денег, сил и оставались безнадёжно привязаны к этому миру, не желая его покидать. Он не мог их оставить, но и не мог их любить.
— Понимаете? — Было неясно, кого Кассовский спрашивает: он смотрел в сторону. — Понимаете — так и бог. Он должен с нами возиться, и мы для него как эти несчастные идиоты, что тянут своё бессмысленное, никому не нужное существование в этом мире. Бог не любит нас, поверьте. Я знаю: я был богом.
Все в комнате молчали. За сеткой окна зудели москиты, жалуясь, что их не пускают внутрь. Вдоль коридора прошелестели шаги лёгких босых ног.
— Наконец-то. — Доктор Алонсо встал. — Это моя жена, сейчас будем ужинать.
Дверь отворилась, строго очерченный квадрат света без тени и жалости.
— Илуша. — Адри улыбнулась и, помедлив, сначала подошла к Кассовскому. — Здравствуй, папа.
КОППЕНАМЕ РИВЕР 4
ПЕРВЫЙ раз — по-настоящему — Илья дрался в пятом классе. До этого все стычки во дворе и школе оканчивались вознёй, пока один не сдавался. В лицо старались не бить из страха. Бить в лицо — означало перейти черту, за которой тебя ждал взрослый мир. Там жили по другим правилам, и туда никто особенно не стремился.
Первого сентября — мальчики в серых суконных формах, жарких не по погоде, — они пришли в школу после лета и на торжественной линейке обнаружили, что с ними будет учиться Юра Конкин. Его все знали: Конкин был хулиган, которого постоянно наказывали и обсуждали на педсоветах. Конкин уже однажды учился в пятом классе, но учителей это не убедило, и его оставили на второй год. Конкину было всё равно: он водился с большими ребятами и курил.
На третьей, длинной перемене Конкин собрал всех мальчишек вокруг себя. Он был не выше остальных, но как-то шире в плечах. Его форма была старой, прошлогодней, и от неё пахло. Конкин не носил пионерский галстук: он был исключён из пионеров.
— Значит, так. — У него был хрипловатый, приятный голос. — Всем на обеды деньги дают?
Давали всем, кроме Саши Капитаненко: его мать была алкоголичка, и Сашу в школе кормили по специальному талону, который он раз в неделю получал в учительской. Остальным давали по сорок копеек: пятнадцать на суп, пятнадцать на второе и десять на компот и булку.
— Значит, так. — Когда говорил, Конкин немного брызгал слюной. — Сегодня ешьте, а завтра все принесли мне по десять копеек.
Соберу на большой перемене.
— На что? — поинтересовался один из них, длинный и худой Ермолаев. — На что собираем?
— Ты чё, мудак, что ли? — Конкин не понижал голос, когда говорил матом, как делали другие мальчики в классе. — В ебло захотел? Сейчас оформлю.
Ермолаев не хотел. Другие тоже решили не интересоваться и разошлись тихо, размышляя, от чего лучше отказаться — от супа или от компота.
Илья не совсем понял, что произошло, и решил посоветоваться с отчимом, Маратом. Он звал его «папа». Папа Мара.
Тот не удивился и выслушал всё достаточно спокойно. Он оглядел Илью как-то по-новому и затем, подставив открытую ладонь, попросил Илью ударить в неё со всей силы.