Жеребёнок тихо ржёт, когда я беру повод из рук отца.
— Погоняй его по кругу, потом подтяни.
Я щёлкаю языком и кидаю конец повода к его крупу. Жеребёнок срывается по кругу вдоль ограды, я держу его в центре. Держится хорошо. За чуть больше недели он схватывает всё налету.
— Быстро учится, — говорит Па, теперь уже снаружи загона.
— Ага.
— Не давай лениться. Пусть пашет. — Он отталкивается от ограды и уходит в сторону дома. У Папы всегда последнее слово. Всегда.
Я осаживаю жеребёнка, тяну повод, подзывая его. Он останавливается в паре сантиметров от меня и трётся мордой о мою рубашку.
— Да знаю я, дружище. Он ещё тот старый ворчун. Но тебе повезло, теперь ты со мной.
Чарли возвращается откуда-то сбоку — скорее всего, опять гонял маминых кур за восточным сараем. Когда-нибудь она его поймает, и ему влетит. У меня урчит в животе. Я глажу жеребца по морде и снимаю повод. Работаю с ним до самого часа. Утром ещё труба лопнула, да и десять километров забора надо начинать чинить — пора заканчивать. Но сначала — мамино угощение зовёт по имени.
Чарли следует за мной к воротам, ведущим в загон жеребца. Я открываю, он проходит, и я закрываю за ним. Я слышу её ржание ещё до того, как вижу. Сильвер. Кобыла, на которой я научился ездить. Стара, как мир, по лошадиным меркам. Но она особенная. Теперь я держу её в загоне поближе к дому. Обещал ей спокойную старость — и сдержал слово. Она своё отработала. Ничего мне не должна.
Чарли садится, наблюдая, как Сильвер медленно подходит к забору. Я глажу её по лбу.
— Привет, девочка. Как ты сегодня?
Чарли уже пять лет со мной, не отходит ни на шаг. Я забрал его из приюта в городе, на следующий день после того, как мне разбили сердце. Тогда мне было двадцать девять. Я думал, жизнь у меня в руках. С тех пор зарёкся связываться с женщинами. Говорят, мужчина должен хотеть осесть, обзавестись семьёй… Но однажды обжёгшись, дважды подумаешь. Та, что снова растопит моё сердце, должна будет быть особенной. Очень особенной.
Чарли по пятам, когда я захожу через заднюю дверь и иду на кухню. Ма раскатывает тесто — наверняка что-то вкусное. Она поднимает глаза, когда я опускаюсь в своё кресло за столом. Кухня у нас огромная, настоящая крепость её кулинарной силы. Думаю, ей и правда нравится готовить — иначе с чего бы ей всё время что-то стряпать?
— Хадди, как девочки?
— Всё в порядке, Ма. Устроились.
— Видел отца? Он хотел посмотреть на жеребца.
— Ага. Уже посмотрел.
Отряхивая руки от муки, она берёт пару ещё тёплых печенек с решётки и наливает кружку кофе. Обходит прилавок и ставит всё передо мной на стол. Облокачивается, скрестив руки на груди.
— Твой брат опять гулял вчера. Надо было тебе с ним пойти.
— Не хочу. Это Рид — любимец женщин, Ма.
Она качает головой и вздыхает.
— Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. В следующие выходные сходи с ним. Не обязательно задерживаться так же долго, как он, просто выйди, поболтай с друзьями, познакомься с новыми людьми.
— Под «новыми людьми» ты имеешь в виду женщин.
Мама поднимает обе руки, ладонями вверх, с самым невинным выражением лица в стиле «а я что?». Хорошая попытка, Ма.
— Я разве это говорила? Ну же, Хадсон, тридцать четыре — самый что ни на есть возраст, чтобы остепениться. Я-то моложе не становлюсь, а эта старушка хочет внуков, слышишь меня?
Я закатываю глаза и отпиваю кофе. Крепкий, горький и обжигающий — как я люблю.
— Тебе стоит этот разговор вести с бабником, а не со мной.
Как по заказу из самого ада, за угол вползает Рид — растрепанные светлые волосы, голый торс, на нём только боксёры. Проводит рукой по голове.
— Что я опять натворил?
— Пока ничего, братишка.
Я поднимаюсь из-за стола, хватаю печенье с тарелки и закидываю его в рот, направляясь к двери. Заборы сами себя не починят, а день только будет становиться жарче.
— Работаем сегодня на северной линии. Через час жду тебя там, Рид.
Он что-то бурчит и валится на стул.
— Я серьёзно, Казанова. Или пришлю за тобой Чарли.
— Ладно, буду, тиран. Только не спускай этого злюку на меня.
— Спасибо за кофе, Ма, — говорю я.
— Всегда пожалуйста, любимый. Подумай над тем, что я сказала, ладно?
Я что-то бурчу в ответ и выхожу через заднюю дверь. Я подумаю — может, секунд десять. Хадсон Роулинс и женщины — плохая идея. Всё закончится так же, как с Джеммой. Она хотела чего-то, чего я дать не мог. А я остался с разбитым сердцем.