Марья, невѣстка, возвращается съ полустанка: ходила на почту.
− Нѣту, чай?
− Нѣту.
− Стало быть, не надобна ты ему… вотъ что.
Онъ смотритъ на нее добрымъ, хозяйскимъ, взгялдомъ, заботливымъ и ласковымъ, хлопаетъ подле себя по завалинкѣ и говоритъ:
− Присядь-ка, Маруха… устала, чай?
Она грузно садится, раскидывая синюю юбку. Чернобровенькая, пригожая, только посумрочнѣй стала, и подъ глазами синее − устала. Она запыхалась, − грузна очень, − и сильно оттопыривается на животѣ ея драповая кофта.
− Такъ-такъ − ласково говоритъ дядя Семенъ, оглядывая её. − Ну, порадую я тебя. У образовъ тамъ… поповъ работникъ привёзъ, только-только ушла…
− Письмо?!
− Да съ патретомъ! въ Двинскѣ сымался.
− Ой, врёшь?! − вскрикиваетъ она, схватывается и, переваливаясь, бѣжитъ въ избу.
− А до него-то всё будто недовольная ходила. Молодка… глядишь − и отъ дому отобьётся. Ну, да теперь закрѣпилъ, крѣпче гвоздя пишилъ. Люблю эту самую манеру, какъ баба занята. На скотину горе смотрѣть, какъ не покрыта, а про живую душу чего говорить!
Жизнь творящая, мудрая говоритъ въ нёмъ, хозяинѣ. Всё у него слажено, всё у мѣста и всё имѣетъ свой смыслъ − всё для жизни. И внутреннiй мiръ налаженъ плотно и просто, какъ и хозяйство. Держится за него и боится, что вотъ поползетъ. Задумываться сталъ, да и какъ не задумываться! Сѣна у него собрано два сарая, и хлѣба есть, и овса: работалъ, не покладая рукъ. А всё задумываться приходится. А у кого вотъ не запасено..
− Горе, что говорить. Нонче баба себя оказываетъ, мужика сколь поубавилось. Много народу зашатается, дай время. Теперь видать. Семеро дворовъ не обсѣялись, а на весну… подумать надо, чего идётъ. Такъ надо подумать… а ничего не подѣлаешь, коли воевать надо. Сыщи-ка, поди, работника. Нанялся ко мнѣ одинъ разува… до войны его кажный по шеѣ благодарилъ за работу-то его: кýрева да хóжева − тольки отъ него и дѣловъ. А тутъ и за его перо ухватился − не совладаю съ сѣномъ. За рупь съ четвертакомъ − и лапша мнѣ чтобы кажный день и каша бѣлая, три раза чай чтобы! Натерпѣлся. Дороговизъ! Лапти плести будемъ, вотъ что. Восемнадцать рублей сапоги, а?! Карасинъ − семь копеекъ, гречка − четырнадцать монетъ фунтъ… да затхлая! Ситнай… во какъ лавошники-то насъ уважаютъ! Гребь такая идетъ − во всѣ карманы. Я газеты читаю, понимаю. Вѣдь, краулъ кричать скоро буду! Да я-то крѣп-кай! А вотъ… Ахъ, зашатается народъ, заслабѣетъ. То-былъ поднялись, то-былъ взовились… укрываться стали… да водку запрети − да милинеры были-бъ! Энтотъ, змѣй, устерегъ. Эхъ! Политику надо! Такую надо бы поли-тику… тутъ политика прогадала! Я газеты читаю… я бъ тебѣ сказалъ!..
Стукнулъ чёрнымъ кулакомъ по колѣнкѣ, сжалъ губы: боль въ каждомъ словѣ, въ каждой морщинкѣ, избороздившей его лицо. Не для разговора говоритъ всё это: каждая лишняя монетка − мозоль, кровь, заплата. Шестьдесятъ лѣтъ воловьей работы, поломанныхъ ногтей, натруженныхъ плечъ, грыжи поясницы, разбитыхъ ногъ въ нёмъ. Тысячи снесъ онъ въ казну, сотни десятинъ взрылъ и выгладилъ, тысячи пудовъ хлѣба вымолотилъ и пустилъ въ оборотъ жизни. Знаетъ, какъ надо ѣсть хлѣбъ − медленно пережёвывая, до сладости. Вырастилъ двухъ сыновей, двухъ дочерей выдалъ, за сестру-вѣковушку внёсъ въ монастырь. Въ солдатахъ служилъ, на заводахъ работалъ, тысячи ломтей подалъ въ оконца… Знаетъ вздутыми жилами, чего стоитъ подняться и жить, не глядя въ люди. И понятно, откуда боль, когда говоритъ жаркимъ шёпотомъ:
− И что за чортъ?! Почему-жъ его допрежде-то не учуяли?! Почему не смотрѣли, такое допустили?! Всё писали − вотъ году не протянетъ, вотъ хлѣбъ у его доходитъ, кастрюльки сбирать началъ… а онъ на-вонъ! И-талiя! − стучитъ онъ ногтемъ въ жёлтыя пятна на ладони, словно въ дощечку, такой сухой стукъ, − могущая тоже держава съ нами съединилась, а ему ни чорта! Вѣдь, обидно! Миша разсказывалъ… «Папаша, говоритъ, ужъ какъ мы старались!» Мишка говоритъ, а я знаю его, чего онъ стóитъ и какъ можетъ стараться. Огонь! Вѣдь, супротивъ мово Мишки ни одинъ нѣмецъ-ерманецъ не выстоитъ! Вѣдь, онъ ихъ, какъ щенятъ швырялъ. Онъ да ещё Маякъ, парень съ Лобни. Маякъ энтотъ на штыкъ не бралъ, а махомъ, подъ косу. А коль на штыкъ − черезъ себя перекидывалъ! Даже въ книгу тамъ про него записали нѣмцы, въ плѣнъ попалась. Ну, и говоритъ: «папаша! Такъ старались, такъ старались… мостъ подъ огнёмъ навели, себя не жалѣли, − даже нѣмцы, плѣнные, дивились. Только бы намъ чутошная поддержка антирелiи была! А наша антилерiя ихней никакъ не удастъ. Перебѣжали-бъ по мосту и съ боку бы его взяли − разнесли бы до пера! Вдрызгъ смелъ все къ чорту и самъ съ боку навалился. Антилеристы плакали, землю грызли, − такъ за сердце взяло! Сна-рядовъ, другъ, не дохватило!» А!?
Дядя Семёнъ, огромный, въ сѣрыхъ кудряхъ, волъ-мужикъ, приближаетъ перекошенное лицо и глядитъ недоумѣвающими глазами, въ которыхъ боль. Онъ − не онъ. Это вся, тяжёлой жизнью выученная, мудрая, болѣющая Россiя, скорбящая и всё же непоколебимая. Шепчетъ онъ, словно боится, что услышитъ его изба, тихiя, уже осыпающiя листву деревья, это осеннее, покойное, холодное небо. Въ голосѣ-то шопотъ чуть не слезы, когда онъ спрашиваетъ пустоту вокругъ − а?! И нѣтъ на его вопросъ отвѣта.
А вотъ и бабка. Да какъ же захилилась она! Лицо − печёное яблочко, а глаза… Теперь они всегда плачутъ, сочатся. Съ весны вовсе перестала видѣть однимъ − только красные круги покачиваются, большiе и маленькiе.
− Взяла да проплакала! − пробуетъ шутить дядя Семёнъ, а выходитъ горько. − Говорилъ − не реви дуромъ. А вотъ теперь и внучка, гляди, не разглядитъ. Совсѣмъ сяклая стала старуха.
− Ай дьячокъ? − приглядывается бабка къ завалинкѣ.
− Попъ! Сонъ-то разскажи-ка свой, садись-ка… Горазда она на сны.
Сонъ хорошiй − по лицу дяди Семёна видно. Онъ теперь и самъ любитъ разбирать сны, бабью глупость. Бабка присаживается на кулаки.
Исхудала, въ чёмъ душа держится, съ носа виситъ мутная капелька. Есть ей, о чемъ поплакать: другой сынъ, что въ Москвѣ живётъ, въ каретникахъ, написалъ, что и его скоро позовутъ воевать. А онъ вовсе квёлый.
− Не возьмутъ! − рѣшительно говоритъ дядя Семёнъ. − Такого добра не тронутъ, хромой онъ. А она всё не вѣритъ, плачется. А онъ у меня, шельма, съ портнихой живётъ, блудитъ…
− Чай, съ бѣлошвейкой… − плачется бабка, отжимая кулачкомъ носъ. − Въ шляпкахъ водитъ, какъ барыню…
− Ну, и пущай… съ бѣлошвейкой. Съ портнихой-модисткой живётъ въ сожительствѣ, съ гражданской женщиной… на её всё жалованье изводитъ, сто рублей теперь выгоняетъ. Сто рублей! Такой каретникъ − чортъ его знаетъ, какой! А полсапожки нонче для портнихи хорошей… красенькая! И вотъ къ Успенью прислалъ ей, матери-то… три фунта баранковъ сухихъ да пастилы яблошной… да денегъ три рубли!
− Два рубли… Не добытчикъ… нѣтъ, не добытчикъ…
− А сто-то рублей! Вотъ съ обиды-то и ревётъ, пятую недѣлю глаза теряетъ.
− Бѣлошвейкѣ своей кофту купилъ… писалъ − двадцать семь рублей далъ…
− А тебѣ пастилы! Мало? Реветъ, дура… Да его, чорта, въ самые окопы надо, послѣ этого! Чортъ-шишига… Образованный сталъ, книжки читаетъ, въ полицiи сколько разъ сидѣлъ, забастовки дѣлалъ! У-у!!.
Дядя Семёнъ даже зубами скрипнулъ, кулакомъ затрясъ, задохнулся. Глаза сверкаютъ, брови выгнулись − подвернись каретникъ − расшибётъ.
− Проклясть мало такого с… Да будь онъ, анафема…!