Комаров тоже ослабел. Ноги его поправились — тогда на Зеленце он раздобыл себе валенки, но изнурительная работа, беспокойство и нервное перенапряжение давали себя знать.
Бывали моменты, когда он, не замечая холода, садился на какой-нибудь поваленный ветром ствол вдали от просеки и чувствовал, что не может двинуться дальше.
Один раз из такого полуоцепенения его вывел лось. Огромный лесной житель, потревоженный враждебными звуками, уходил в глубь леса. Проваливаясь по брюхо в снегу, усталый, тяжело дыша, он остановился на бугорке. Ветер дул со стороны зверя, и он не чуял человека. Заиндевелая пасть лося была раскрыта, из нее вырывался пар, оседая инеем на большущих побелевших рогах. Из-под длинных, тоже запушенных снегом ресниц глядели испуганные прекрасные глаза. Комаров невольно шевельнулся. Зверь вздрогнул, качнул рогами и, шарахнувшись в сторону, ломая кусты и сухостой, быстро исчез в чащобе.
Эта встреча неожиданно напомнила Комарову его северные скитания, жестокую борьбу, которая осталась уже позади, потом первые пройденные трудности здесь, и он невольно подумал о героизме и выносливости русских людей, об упорстве и вере в лучшее будущее.
Он вспомнил недавние еще осенние бои у Вырицы и Кингисеппа, когда бойцы на веревках выволакивали из болот танки, чтобы еще раз попытаться задержать врага, хотя остановить немецкие полчища там было уже невозможно.
Он давно уже не думал ни о сыне, ни о Ленинграде, ни о двух днях, проведенных в палатке на озере. Единственное, что занимало его мысли, — измученные, ослабевшие бойцы, которые вот-вот остановятся, и он не сможет их поднять, ничем не сможет им помочь. А дорога на Ленинград не ждет. Но о своих переживаниях он не говорил никому, старался держаться как всегда, спокойно, несколько раз заставил себя пошутить. И только однажды, когда политрук, урывавший время для бесед с людьми, начал говорить о стойкости, он не выдержал, отозвал Сафронова в землянку и с запальчивостью сказал:
— Вы, наверное, знаете, что отлично вооруженные, оснащенные, обутые и с набитыми брюхами армии Европы бросили оружие после первых стычек и покорно подставили свои головы Гитлеру. А вот такие, как они, не дадут ему пройти дальше… — Он сердито бросил фуражку на топчан и указал за дверь жилья. — Их не надо агитировать. Они сами знают, что в Ленинграде воюют даже дети. Если бы у меня были слезы, я бы заплакал…
Комаров вернулся к бойцам и приказал Степанченко выдать всем по пятьдесят граммов водки из неприкосновенного запаса, о котором знали только он и сержант.
— В счет будущей победы, — сказал он расстроенному такой щедростью Степанченко.
Рахимбеков и политрук видели командира роты только во время обеда. Асаф похудел еще больше, глаза его ввалились, длинный нос обвис, но после поездки в Коккарево старший лейтенант словно переменился. Он видел, как шумно и тепло встретили его бойцы, те самые, которые, казалось ему, ненавидели его там, на лесной станции, и которых он заставил проделать нечеловеческую работу. Даже двое цынготных, лежавших в землянке, попробовали улыбнуться, и он узнал в них красноармейцев, которые были с ним тогда у горящей цистерны.
— Эй вы, лежебоки! — сказал он шутливо, хотя ему хотелось заплакать. — Понимаешь, в какое время отдыхать придумали? Завтра я вами займусь…
Взволнованный, радуясь своему возвращению, словно вернулся, наконец, домой, он обегал все участки работы, настиг где-то в лесу Комарова, доложил о своем прибытии, затем крепко пожал ему руку и, уронив шапку, долго качал головой, разглядывая осунувшееся лицо товарища.
— Хорошо, что вернулся, Асаф, — сказал Комаров озабоченно. — Десять дней теперь большой срок.
Он расспросил о поездке, выругался по поводу зря потраченных дней и очень оживился, когда узнал, что произошла смена начальства и что Медведько, о котором он слышал в Смольном, уже начал наводить порядки. Главное же, обрадовался тому, что через озеро регулярно пошли машины. Рахимбеков заметил, что даже щеки его порозовели.
— Вся страна, — сказал он, сбивая прутиком снег с еловой ветки, — думает о нас, тревожится. Каждый вечер, как только садится солнце, над самым лесом цепочкой идут «дугласы» в Ленинград. Они прорываются через фронт, чтобы хоть чем-нибудь помочь городу.