«30 апреля принц Нассау получил письмо от генерала Суворова, в котором тот просил 2 вооруженных судна для крейсирования у носа Кинбурна и прекращения сообщения между Очаковом и морем. "Вот вам случай, — сказал мне принц Нассау, — в ожидании лучшего. Хотите взять под свою команду 2 маленьких парусно-гребных судна с двумя 12-ти дюймовыми орудиями и 500 стрелков. Отвезите их к генералу Суворову и примите его приказ. Если он не пошлет вас на смерть или не отдаст вас в плен, то даст вам, по крайней мере, возможность к тому…"
Я с восторгом согласился, взошел на борт моей маленькой эскадры и с попутным ветром… прибыл в Кинбурн.
Генерал Суворов спал, когда я пристал, и так как я не мог его видеть и передать имевшееся у меня для него письмо, я тут же велел моим стрелкам высаживаться на берег и разбить палатки на косе. Сам я затворился в своей палатке и спокойно уселся писать, велев сообщить мне, когда проснется генерал…
Я не без волнения размышлял о минуте, когда мне придется представиться ему, и был целиком занят этой мыслью, как вдруг в мою палатку совершенно просто вошел человек в сорочке и спросил меня, кто я такой. Я ответил ему и прибавил, что ожидаю пробуждения генерала Суворова, чтобы отнести ему письмо, данное мне принцем Нассау… "Я очень рад, — ответил он, — познакомить вас с ним. Это я, не правда ли, я держусь без чинов?"
Его манеры меня настолько же удивили, как и его одежда. Увидев, насколько меня смутило его странное появление, он сказал мне: "Оправьтесь и не беспокойтесь. Кому вы писали, когда я вошел?"
Между тем, я заметил, что с генералом в сорочке чувствуешь себя легче, поэтому я ответил ему просто, что пишу сестре и надеюсь, что принцу Нассау на следующий день представится случай послать мое письмо в Елизаветград, откуда оно пойдет по адресу.
"Не принц Нассау, а я отправлю его, — ответил он. — Но я ей тоже напишу". Он взял бумагу и перо, сел на табурет и написал сестре моей письмо в четыре страницы, содержания которого я никогда не узнал, которое она, однако, получила одновременно с моим письмом, не поняв и половины, как она впоследствии мне сказала. Когда мы сделали конверты и запечатали письма, он встал и ушел, унося письма с собою, а я проводил его до дому. Через некоторое время он меня отпустил, сказав, что известит меня завтра о том, что мне делать; предупредил, что всегда обедает в 6 часов и желает, чтобы я нигде больше не обедал, как у него.
Ровно в 6 часов, в тот же вечер, я явился к обеду. "Вы, конечно, ошиблись, monsieur, — сказал мне флигель-адъютант, — Его Превосходительство обедает в 6 часов утра, а теперь он спит". И он указал мне соломенный шалаш на берегу моря — единственную комнату генерала».
С нескрываемой иронией Дама описывает жалкий обед, которым его угостил русский генерал. Но после трапезы французу стало не до шуток — Суворов отвел его на берег моря и сказал: «Видите ли вы одномачтовое судно, пришвартовавшееся к нижней батарее Очакова? Оно ночью пришло из Константинополя, и я желал бы, чтобы вы сегодня ночью обрезали его канат и с частью ваших стрелков взяли его на абордаж. Это был бы очень полезный поступок: во-первых, мы получили бы сведения о турецком флоте, а во-вторых, добыли бы апельсинов, так как я знаю, что оно нагружено ими».
Граф признавался, что «весь день надеялся получить отмену приказания, но так как она не приходила, то он, хоть и считал задание крайне нелепым, поднял паруса». Ночью его судно сначала под парусами, затем на веслах осторожно подошло к «добыче». «Надежда на успех начала возрождаться во мне, — вспоминает Дама. — Но турки отлично видели наше приближение и… открыли огонь со всех батарей ядрами, картечью и ружейными выстрелами». Пришлось ретироваться. «Я сошел на берег Кинбурна сильно смущенный тем, что не мог принести апельсинов генералу Суворову, однако же нужно было рапортовать ему. Каково же было мое удивление, когда он мне сказал, что сам не считал дело возможным, но что он любил отдавать подобные приказания, чтобы развивать под пушечными ядрами воинский дух в солдатах».
Молодой француз с гордостью записал, что в этот день, 2(13) мая 1788 года, он «в первый раз в жизни побывал под пулями». Суворов поручил ему крейсировать каждую ночь у носа Кинбурнской косы, чтобы следить за кораблями противника. «В те дни, когда я обязан был представлять отдых моему экипажу, — вспоминает француз, — я смотрел на маневры, которые генерал Суворов приказывал производить своим войскам и которые все носили отпечаток его характера и его военного духа. То он штурмом брал свою крепость, то устраивал атаку одних каре на другие, подобные им, которые сходились со штыками наперевес; никогда его обучение не шло известным тактическим путем, и тем любопытнее для меня было это зрелище».
Так продолжалось до 20 мая. «Когда я окончил письмо, — сообщил Суворов Нассау, — бусурманский флот явился величественно в числе 52 судов. Из них многие уже стоят на якоре под Очаковом… Я предполагаю, если только старый Капитан-паша находится на флоте, то не пройдет суток, как он нападет на нас. Это было писано в 8 часов утра, а в 9 часов мы увидели еще 22 парусных судна… Пока обнимаю Вас, Принц. Да увенчает Вас Господь лаврами».
Тут же последовал приказ атаману коша верных казаков: «Сидор Игнатьевич! Сближте ко мне сюда под Кинбурн ваших запорожских две легких лодки и одну побольше с добрыми молодцами. Те, которые были из Глубокой, отпускаю я назад».
В донесении главнокомандующему от 21 мая Суворов уточнил: всего под Очаковом и в море 92 судна.
Граф Дама, не задерживаясь, ночью ушел к Глубокой пристани, где находилась флотилия Нассау Капитан-лейтенант Рейнгольд Остен-Сакен задержался со своей дубель-шлюпкой до утра и был настигнут быстроходными легкими судами противника подле устья Буга. Сакен отправил экипаж с флагом и секретными документами на весельной шлюпке, а сам взорвал свое судно, причинив ущерб окружившим его туркам. Подвиг Сакена стал широко известен. Сама императрица позаботилась о его родных.
Кампания на воде началась. И в это время к Потемкину прибыл Поль Джонс. Дареному коню в зубы не смотрят, гласит народная мудрость. Главнокомандующий был вынужден дать американцу должность, соответствующую его высокому чину контр-адмирала, пожалованному щедрой российской императрицей. 20 мая светлейший князь назначил Джонса командиром парусной лиманской эскадры и отправил его на лиман и в Кинбурн с приказанием принять команду и рапортовать, «относясь также и к Господину Генерал-Аншефу и Кавалеру Суворову для согласования действий».
Джонс не знал русского языка. Еще в Петербурге к нему был прикомандирован переводчик из Коллегии иностранных дел. Потемкин послал с американцем своего дежурного бригадира Осипа де Рибаса. Письма умного и наблюдательного неаполитанца правителю канцелярии Потемкина Василию Степановичу Попову дают представление о том, что творилось в командной среде на лимане накануне сражений с могущественным флотом противника. «Александр Васильевич принял вчера Поль Джонса с распростертыми руками, — сообщает Рибас 24 мая. — Доверие, дружба установлены как с одной, так и с другой стороны. Генерал Суворов написал сейчас к Алексиано письмо, копию которого прилагаю. Уверяю Вас, любезный друг, что определение здесь в должность этого нового контр-адмирала утомило мой ум и тело.., Дай Бог, чтобы чувство долга и отечества превозмогли досаду и злобу».
Парусной эскадрой командовал Панаиоти Павлович Алексиано, храбрый и знающий морское дело грек, перешедший на русскую службу в годы предыдущей турецкой войны. Он отличился во многих морских боях и заслужил Георгия 4-й степени. Оскорбленный предпочтением ему Джонса, Алексиано решил уйти в отставку. За ним готовы были последовать греки, составлявшие значительную часть командного состава Черноморского флота. Не хотели служить с «пиратом» и офицеры-англичане. «Если этот человек (Алексиано. — В. Л.) удалится, — предупреждал Потемкина Рибас, — эскадра не будет существовать!»