Кусая губы, Глаша молчала. Жизнь опять поворачивалась к ней самой дурной стороной. И, словно огромный лист жести понесся с уступов туч, — раскатисто загрохотало над головою.
…Бежмя бежали через три сквозных двора на параллельную улицу. А над ними, круглясь, наливалась яростью иссиня-черная туча. Выскочили из подворотни чуть не под пролетку извозчичью, пронеслись через мостовую, за спиной новые каменные дома остались, на другой стороне — серые щербатые заборчики, палисадники в робкой и свежей зелени, трухлявые домики с обвалившимися резными наличниками — совсем еще давешняя, дедушкина Москва.
Подскочили к калитке, черным ржавым кольцом брякнули изо всей силы, — тут-то и сорвалось с небес ледяными косыми потоками, с искристым градом и снежной крупой.
За забором раздался собачий лай, потом тяжелые шаги. Калитка нехотя отворилась, пропуская Бабетту с Глашей во двор.
Квадратная баба в гремучем накрахмаленном переднике и с платком, повязанным, как чалма, с «ушками» над низким сердитым лбом, лишь едва приметно кивнула на приветствие. Лицо у носительницы чалмы было рыже-красным, словно его густыми щами обмазали, и в таком же рыжеватом пушке.
Собака пулей вылетела из будки.
— Байрон, тубо! — закричала Глаша. Байроном звали пегую пожилую дворнягу с развесистыми ушами.
Пес все равно гавкал, но теперь уже радостно.
— Противный какой! Прорва ненасытная… — притворно ворчала Глаша, ссыпая прямо на землю кусочки мяса из сумки. Сумку она стремительно вырвала у Бабетты, спасая пальто от собачьего ликования.
Маневр удался вполне: Байрон завертелся над снедью, виляя хвостом, как заведенный, но лобзать кружево на Глашином «помпадуре» стало ему теперь недосуг.
— Неча собаку баловать! Не комнатна! — мрачно брякнула краснорожая. — Ступайте в дом, коли уж пришли.
— Прасковья Федоровна, душечка, а это — вам! — Глаша выхватила из сумки сверток с отрезом полосатой блестящей ткани.
— Пра-авильно! — ворчнула Прасковья, отбирая сверток. — Сперва собаку накормили, а потом и кухарке уж заодно бросили. Доброта немерена…
Но сверток тотчас под фартук спрятала. Ледяной дождик с крупкой меж тем припустил вовсю.
Николай Кузьмич жил с кухаркой Прасковьей вот уже двадцать лет и четыре года. Говорят, когда он служил военным врачом во время Крымской кампании, Прасковья Федоровна тоже была при нем и являлась санитаркою, за что имела награждение от начальства. Но и тогда даже бывалых вояк Прасковья потрясала своей неуемной сварливостью. Какой-то шутник в лазарете предложил отправить ее к туркам, чтобы она сжила их со свету, но сделано этого не было, и Россия кампанию проиграла.
— Ходют все, ходют, никак не находются! — Прасковья стирала шваброй мокрые следы с выскобленного до белизны пола. — Как же, а то Ванечку ихнего здесь поедом заедят! Запекут его в пироге и собаке скормят, — мрачно фантазировала Прасковья по ходу дела.
— Как же у вас чистенько! — звонко восхищалась в гостиной Глаша, увертываясь на кресле от тряпки, хищно скользившей по полу вокруг ее ног. И все, Прасковья Федоровна, на вас! Все вы, голубушка!
— Знамо дело, «чистенько»! — передразнила ее бдительная Прасковья. — Потому и чистенько, что спины Прасковья не разгинает, а не шляется без толку по приличным-то людям, полы им не пакостит…
«Боже мой, что бы было, если б она узнала, кто мы!» — подумала Глаша с некоторым даже восторгом. Но тотчас вспомнила про Барабанова и решила, что уж лучше при Прасковье жить, чем там, откуда они пожаловали…
Прасковья решила теперь подавить гостью окончательным презреньем и молча удалилась на кухню, жарко захлопнув дверь.
В соседней комнате верещал Ванечка; густо, восторженно вопила, вторя ему, Бабетта. Глаша не стала мешать им, посидела в гостиной, такой голой и неуютной, с жесткими стульями красного дерева, с портретом Николая Кузьмича в военном мундире над старенькой оттоманкой. Дверь в его кабинет была приоткрыта, хозяин, как почти всегда днем, отсутствовал. В кабинете все тоже сияло мрачною чистотой и суровою допотопностью. «Прожить так целую жизнь! — подумала Глаша. — Почему я тогда решила, что он женат? Может, он и женщин не знает… Ведь не с Прасковьей же он спит… И что ж, он счастлив?!»
Среди этой унылой чистоты Глаше становилось все больше не по себе. Осторожно ступая по мокрому полу, она двинулась в комнату, где Ванечка свирепо дудел в новую игрушку и грозно лупил толстыми ножками по сугробу пухового одеяла.