Зато когда появлялся Николай Кузьмич, Бабетта вся притихала, стушевывалась и… «Да уж не влюблена ли она?!» — догадалась Глаша. И женским своим чутьем поняла, что этот мосластый немолодой мужчина, может, лучше всего подошел бы пухлой добродушной Бабетте. И дом у него вон какой семейный все ж таки, обихоженный… Ей ли, публичной, это не оценить…
«А странно, что Прасковья не чувствует этого… Или чувствует, да молчит? И почему молчит? Уж она бы должна Бабетту изгрызть… А все шишки на меня почему-то!..»
Глаша вздохнула. Разговор не клеился. Только Ванечка дудел на весь дом, но этот назойливый тупой звук был сейчас у замолкшего стола вовсе не лишним.
«А я, вот я — из чего я-то сама стараюсь? Зачем эту монстриху все дразню?» — думала Глаша, не понимая сейчас себя.
В прихожей брякнул колокольчик: вернулся из больницы Николай Кузьмич. Прасковья вылезла из-за стола встретить барина, а Бабетта ловко выплеснула чай из блюдца себе в чашку.
— Слышь, Глафир, ты меня поправляй! А то я все не так делаю… — шепнула Бабетта.
— Да что тебя поправлять? Следи за мной — и вся наука… — пожала плечами Глаша. И подумала с тоской: «Любит, любит она! Как же: сыночка ей вылечил… Ах, это ведь мне впору «маниры» у нее простецкие перенимать — может, уже самое время…»
Глаша представила все, что было до Спасского, и все, что теперь окружало ее… О, как же отличалось оно от той жизни! Так безнадежно и так разительно…
«Я в бездну качусь!» — подумала Глаша вдруг. И даже не смогла донести чашку до рта, резко опустила ее, звякнув блюдечком.
Теперь она вспоминала Полозова с какой-то странной полунежностью, но еще больше — с тяжелой обидою. И все это мешалось и — ныло в сердце.
Вот заглянул на кухню Николай Кузьмич, поздоровался. При виде Глафиры, как всегда, чуть смутился. И она (в который уж раз) отметила это без радости. Машинально придержала под столом Бабетту за платье — вечно та порывалась при Николае Кузьмиче подняться.
Глаша покосилась на подругу. Лицо Бабетты сияло робкою нежностью…
…На улице, после града, стало совсем холодно, так что Глаша с Бабеттой возвращались уже на извозчике.
На углу женщины отпустили его и «мырнули» (словечко Бабетты) в проулок, к черному ходу.
— Ну, с богом! — Бабетта, перекрестившись, дернула за сонетку.
Открыл им не Степка, а Иван. Глаша побаивалась этого серого человека с глазами до того светлыми, что они казались бы бельмами, если б не черные остренькие зрачки. Бабетта уверяла ее, что Иван — скопец и ничто уже его душеньку, кроме денег, не греет на этом свете. Но Глаше все равно он чудился загадочным и недобрым.
Уже с порога они услышали из «залы» рокочущий молодецкий бас Барабанова:
— Нет, ты зубы-то мне не заговаривай, Марьяна Карповна! Где Бабетта — не знаешь; что за красотка при ней — не ведаешь! Или Бабеттка сбежала от вас, или эта девка молоденькая ЗДЕСЬ ЖЕ, да вы ее прячете! Или мадама девочек на улицу посылает, что уж и вовсе противу всяких правил в приличном-то заведении! Я вот все Мясникову должным порядком изъясню-выложу!..
— Да что вы, Федул Евграфыч! Невозможно-с нам вас обидеть, ну никак невозможно, дорогого такого гостя, ПОСТОЯННОГО-с! — испуганно взвизгивала Марьяна. — Примстилось вам…
— Что примстилось, рухлядь ты рыжая? Бабетту давай сюда! Я ее враз раскупорю, до донышка, до правды чтоб, испотрошу дуру, подушку набитую!
И Барабанов прибавил несколько непечатных, но энергичных и выспренных выражений.
— Беда, Глафира! Ступай к себе и запрись. Или нет, лучшей к Марфуше спрятайся. А я его сейчас поубавлю, сыча бесстыжего! Эй, Иван, дай-кося полотенчико…
Глаша сделала вид, что пошла вниз к Марфуше, но на полпути задержалась на лестнице. Было так интересно узнать, чем все дело закончится!
— Ой, моченьки моей нету-у-у! Ой, я сейчас блювать примуся-а! Ой, матушки, ой, батюшки, головка моя бедна-а-а-я!.. — кричала в зале Бабетта, тряся туго завязанной головой. И добавила хоть и смиренно, но и плаксиво-горестно: — Вызывали, что ль?..
— Ах, да вот-с Федул Евграфыч нервничают, с тобой говорить хочут-с… — радостно затараторила Марьяна. Видите, видите, Федул Евграфыч, у деющки голова седни вон как страшенно разламывается! Из дому куда ей и выйти-то, эдакой, — лежмя цельный день лежит-с…
— А что ж ты, больная, вся из себя разодетая?! — не сдавался Федул.