— Как же мне, голой к вам вы ходить, что ль?! Ой-й!.. — Было ясно, что Бабетта вознамерилась облегчить себя «сверху».
— Ах ты, дрянь! Что ж ты в фикус паскудничаешь?! — завизжала Марьяна тут совсем уже непритворно. — И в начале работы! Осспидя!! Гости ж сейчас придут…
Бабетта отрешенно охала и стонала.
— Тьфу, бабье! — с невыразимым отвращением резюмировал Барабанов. — Только воздух портите… Давай, Марьяна, мне… Эльвиру, что ль!
Лишь «особые» отношения Бабетты с Марьяной Карповной исправили положение. Дело о порче фикуса замяли и замыли почти мгновенно. А тут еще набежала орава студентов-«белоподкладочников». Юноши носились по дому, как угорелые, — всем сразу стало не до Бабеттиных «обстоятельств».
Всю ночь Глаша прислушивалась к веселым крикам молодых мужчин, ворочалась. К утру у нее разламывались виски. И все вертелся в памяти приятный молодой баритон, что в начале вечера там, внизу, в «зале», сладко-томно выводил под рассеянные аккорды гитары:
Глаша вдруг поднялась на подушке, повернула голову к запертой двери и хриплым, не своим, грудным голосом злобно пророкотала:
— СВЕЖЕСТЬЮ? Полны-ы?!..
Глава четвертая
Днем к Глаше заглянула Бабетта:
— Эко-сь ты все валяешься! — Бабетта была румяна и весела: после выздоровления Ванечки она, как выразилась Степанида, «теперь прям летала».
— Голова болит, — сухо сказала Глаша.
— Ой, голова — это плохо! — И тотчас Бабетта вспомнила про вчерашнее, засмеялась. — А я-то, я-то как ловко вчерась сыча Барабанова омманула!
— Что ж, тебя и впрямь вырвало?
— Да с перепугу и не то понаделаешь!.. Ох, Глафира, а у меня тут разговор с Марьяной только что случился. Не хочет мадама, чтоб Ванечка сюда возвращался — ну ни в какую не хочет!.. С мальцом им одни хлопоты, видишь ли…
— Ну и прекрасно, что не хочет! Что ему тут делать-то? — равнодушно сказала Глаша.
— И куда же его теперь? — Бабетта спросила не столько с тревогой, сколько советуясь.
— Сама ведь знаешь куда: при Николай Кузьмиче останется. Ты же видела, как он на ребенка смотрит…
— Ох, да мне и соседка сказывала, будто был у них мальчик. Да помер он…
— У кого это «у них»? У Прасковьи, что ль?
— Что ж, и она молода была…
— Теперь про них все понятно мне… — Глаша отвернулась к окну. Ей вдруг стало неинтересно, да и постыло все…
— А мать как же? — не унималась Бабетта.
— А зачем ему мать? Ему теперь Прасковья Федоровна — и мать, и нянька, и городовой, и унтер.
— Да ты не шути, Глафира! Прасковья — баба добрая, знаю я. Только мать она ему все одно не заменит.
— Это она к тебе добрая иногда бывает. А меня как увидит — сразу и на дыбки!
Бабетта приобняла подругу, притянула к себе. Сказала ласковым полушепотом:
— Так это ж она ревнует, дурочка! К Николаю к своему Кузьмичу…
— Господи! Совсем ты ополоумела!..
— Да что ж вдруг так? Ты девка молодая, красивая, при параде — все при тебе!
— Ой, не болтай, Бабетта, глупостей! И без тебя голова раскалывается…
Бабетта отпустила Глашу, но с постели ее не встала. Принялась задумчиво заплетать длинную русую косу, вылезшую на плечо из-под гребенки.
Заплетала и напевала тихохонько:
— Белые-бледные, нежнодушистые… Слышь, Глафира, а что, если б мне за него… как бы и замуж, а?
— За Николая Кузьмича? Да он старый уже. Ты же сама сперва тут ворчала: старые-старые, — все тебе здесь старые… Ты лучше за Степку замуж вон выйди — он молодой!
— Старый старому — рознь! — авторитетно парировала Бабетта. — Кузьмич — человек порядочный. А что ж, вот у меня вчерась молоденький был, пел еще… Ну и что?
— Так он у тебя, что ли, был, певун-то этот? Хорошо распевал! Любо-дорого послушать.
— Вот и я про то же: любо-дорого послушать, и веселый, невредный, а все, как прошлогодний снег. Был — и фьють! А старый-то при тебе будет, чаи с тобой распивать…
— А если ему молоденькую совсем захочется? Как Полозову?..
— Кузьмичу не захочется, он человек с душой.
— А вдруг да ТЕБЕ самой захочется? Певуна молоденького?.. А, Бабетт?!
— Экая злая ты нынче, Глафира! Никакого сладу с тобой… Нет, ежели все по человечеству, то и молоденького не надо. Устала я от молоденьких-то, на всю уже жизнь умучилась!
— Вот-вот! И заживете вы с Кузьмичом — умирать не надо. А Прасковья тебе будет не свекровь, а сахар рафинад, во рту нежно тающий! — с сарказмом заключила Глаша.