— Надо же! Ее бы сюда помирать, — тоже из «залы» галопы напоследки бы слушала…
— Эх, не смейся, Бабетта! Она женщина — зверь была! Крепостных пороть при себе велела, и так, чтобы кожа слезала… А когда исповедовалась перед смертью — по-французски стала говорить с деревенским попом! Он глазами мигает, ни слова понять не может. А компаньонка ее говорит: читала она стихи фривольные и вперемешку рассказывала, как муж изменял ей с дворовыми девками и КАК, в подробностях, она с ним жила.
— Во какая! А муж, стало быть, пройдоха попался?
— Нет, красавец, кавалергард. Промотался и на ней вот женился, а она на десять лет его старше! Но бога-атая!.. Любила его, и тоже, как зверь, по-животному. Он, бывало, от нее и прятался, а она, как ко сну идти, его по дому рыщет! В папильотках, в рубашке одной, со свечкой все углы обходит, как привидение. У них в доме — сорок четыре комнаты!
— Как же это барыня — и по всему дому в одной сорочке? Нам вон в залу так нельзя выйти, а это ж публичный дом.
— Да не стеснялась она прислуги-то. При лакеях ванну принимала, — не считала их за людей, за мужчин. Так, предметы для обихода…
— Крута-а!.. А красивая хоть была?
— Ничего особенного, если портреты точные. Чернявенькая, с татарской кровью. У нее бабка — княжна Чингисханова. А вот отец Полозова — о, да! Говорят, жена Александра Первого в него влюблена была.
— Да уж, к царице ревновать — и княжне Чингисхановой не с руки!
— Только вот он отверг царицу-то и на этой самой татарке злой в конце-то концов женился!
— Вот она, гордость мужчинская: царицу побоку, а на деньжищах, на ведьме — женится!..
— ОБСТОЯТЕЛЬСТВА изменились! — Глаша тяжко вздохнула, подумала о своем, но про Полозова-отца закончила. — Она его и со свету своей страстью сжила, урожденная Чингисханова.
— Ох, да Господь с тобой! — Бабетта аж гребенку из рук выронила.
— Верно говорю! Как стареть он стал, мадам Полозова его всякими снадобьями потчевать принялась. Да что-то ему порушила. От тоски он умер, от общей немочи…
— Что ж, она и на похоронах его польки плясала?
— О нет! Убивалась самым страшным образом. Мавзолей целый отгрохала, и в нем — его статуя бронзовая во весь рост: в каске кавалергардской, как Марс, стоит. И каждый день цветы туда приносила, фиалки его любимые. В церковь не ходила почти, а вот в мавзолее каждый день часами просиживала.
— Вот она, кровь-то нехристианская!
— Это не кровь, а страсть!
— Да уж страсть-то точно! Ведь какая ж баба разбойница! Дите на руках, а она задницу в мозолее отсиживает!..
— Ох, Бабетта, тебя не проймешь! Кроме Ванечки, в голове ничего и не помещается!.. Да люди ЛЮБИТЬ хотят, счастья себе хотят, — пойми ты!
— Вот-вот, я и вижу, какое им счастье-то от фортуны ложится… Что ж, сына она, стало быть, и вовсе забросила?
— С тринадцати лет в камер-пажах… С тех пор они редко виделись.
Женщины помолчали. Бабетта подняла гребенку, стала опять расчесываться. Спросила задумчиво:
— А что ж ты говоришь, будто страшный он? НЕСЧАСТНЫЙ он человек…
— У него внутри, знаешь, словно б яма глубокая и холодная. Темная, ледяная. Я думаю, он никогда никого не любил и не полюбит уже. Он и развлекается, — как бы это сказать? — машинально, да… Так — раз уж живет, то и заполняет прорву жизни приключеньицами!
Бабетта вздохнула:
— А будь мать у него нормальная, может, и он человеком бы стал хорошим. Вроде ж ласковый…
— Н-да, развратничает он самым бархатным образом!
Бабетта лишь покосилась на Глашу и подумала про себя: «Э, девонька, — а уж не любишь ли ты его?.. ПЕРВЕНЬКОГО…»
Дня через два сама мадам Векслер объявила Глаше, что «имейт возможност устроить ее судьба» и что Глаша, если «она есть неглюпий девушка, может найти свой фортун». Мадам Векслер похлопала глазами, дабы Глаша хорошенько оценила всю пучину ее доброты и важность сего момента, и добавила, что ей, Глаше, будут представлены на выбор два весьма достойных «шеловек», которые согласны взять ее на содержание. «Ваша фотографический карточка произведя в их сердца некотори фурер!..»
Первые «смотрины» были назначены на вечер того же дня. Чтобы убрать волосы Глаши по последней моде, вызвали куафера-француза. Но прическа вышла такая неудачная, такая Глаша была в этих мелких кудряшках овца, что пришлось срочно перепричесываться. Француз, однако ж, затребовал двойную оплату. Марьяна уломала его за вторую куафюру бесплатно с любой побаловаться. Француз выбрал Стешку, после чего та аж потрескивала от злобы: дескать, за чужие прически ею, бедною сиротой, рассчитываются! Впрочем, говорило в ней одно мелкое самолюбие: француз Степаниде «пондравился» — как выразилась Марьяна — «самым нещадным образом»…