— А он и зятя привел, и приказчиков, и кассиров, — всей, стало быть, честною компанией, напоследочек-с!
— Странно, что жену тоже не захватил, — усмехнулась Глаша.
— Дык случалися и такие у нас оказии! — значительно, не без гордости, произнес Степан. — Третьего года ходил сюда один господин с законной своей половиною-с. Иначе, дома-то, у них и не выходило…
Глаша покачала головой:
— Привык не дома-то…
— А и нет вовсе! Смирный такой господин-с. Только вот возраст подкатил, а ребеночка им страсть захотелось, потому старшая дочь у них пропащая, из дому сбегла.
— И вот они, значит, ЗДЕСЬ ребенка злоумыслили?!
— Аккурат в нынешней вашей комнатке-с! — игриво пропел Степан и, спохватившись, помчался в «залу».
Оттуда несся рев и визг, канкан отплясывали так, что и на черной лестнице все вздрагивало, скрипело, подпрыгивало. Ясно: весь персонал занимался «гостями», Бабетте было не до нее.
«Это теперь и мои звуки будут, и МОЕЙ вот жизни!» — подумала Глаша, входя к себе.
Она закрыла дверь на ключ, дернула ручку, проверяя, точно ли все заперто.
Потом села на стул и горько заплакала.
Глава пятая
Глаша проснулась за полдень. Как быстро привыкла она здесь валяться в постели! В Спасском вставала ведь рано, летом вообще уходила чуть не через окошко в парк, к кустам сирени, которые сверкали так удивительно, в шелест бесконечных липовых аллей или же к цветнику. Следила, как весенние робкие цветы, нежные и невзрачные, уступают место цветам летним — спокойным и важным, избалованным солнцем. А затем появляются самые роскошные, наглые и одновременно уже обреченные — цветы осенние. «И каждый из них думает, будто жизнь — это только то, что ему отпущено: весеннее солнышко, летний жар или дожди осенние… А я еще знаю, что будет и вовсе снег… — размышляла Глаша. — Я знаю больше, чем они, но толку-то что?.. Осени поздней цветы запоздалые…»
Здесь, у Векслер, было не до цветов. Тут вовсю жили свои запахи, краски, звуки. Вот и сейчас: слышится стук дверей, шаги, громкие, сонные, недовольные голоса. «Деющки, деющки, побыстрей! — верещит Марьяна. — Левонтий Палыч уже ждут…»
А, да, сегодня же их доктор осматривает…
Глаша вслушивалась в покорное шлепанье многих ног по лестнице вниз, в зевки и какие-то то ли скрипы, то ли поскуливанья, которые издают непроспавшиеся человеческие тела.
Осмотр происходил внизу, в столовой на большом столе, — пока Леонтий осматривал очередную, другие смирно сидели по стульям вдоль стен.
Леонтий делал все бодро, весело и легко, так что тягостная и некрасивая процедура выглядела как шутка. Да он и шутил все время. Вот и сейчас снизу донеслись смешки зрительниц…
Глаша натянула одеяло на подбородок. Подумаешь, Леонтий! Глаша научилась не доверять таким вот многознающим господам. Вот и Мишель — такой большой, краснолицый, плотный. А ведь ясное дело — совершено беспомощный, как ребенок. Леонтий позначительнее, этакий бонвиван бордельный. Но ведь и он, по рассказам Бабетты, тоже еще какой-то… невзрослый, что ли. Живет вдвоем с матушкой, дворяночкой деликатной. Та, поди, и ведать не ведает, что за практика у сына ее…
О, бывшие институтки милые с жестами и тальями а-ля Мария Тальони, с быстрым косящим взглядцем, с вечным Шопеном в длинных и нервных пальцах, с воротничками и манжетиками всегда безукоризненными, с мигренью стойкой в висках от грубости этой жизни!.. Да что знают они о жизни-то, эти фигурантки балов в Благородном собрании? Насмотрелась на них Глафира, насмотрелась и натерпелась, когда Полозов прошлым летом с ней в Баден ездил. И хоть одета она была очень скромно, «как полагается», а шестым, женским чувством угадывали они в ней «чужую» и сторонились вежливо, любезно, — нанося этим оскорбление особенно нестерпимое.
«Там не своя и своей не буду, здесь упаси бог своей стать, — размышляла Глаша. — Один только путь — в камелии…»
Насмотрелась она и на камелий этих в Бадене, на их сверкающие наряды и выезды, на волосы, выкрашенные то под вороново крыло, то под цвет соломы или — совсем уж последний «писк» — под «морковь». Насмотрелась и на их ухажеров и подумала не раз, что ведь она-то счастлива: рядом человек умный, ласковый, благородный (казалось ей). Со смехом вспоминала, как вначале, совсем девчонкой, мечтала его убить…
Вспомнилось и письмо по-французски от какой-то Анриетт, взбалмошное, требовательное, полное упреков, — на такие имеет право разве жена законная или очень любимая женщина… Письмо это Глаша обнаружила случайно на столике — Полозов ушел пить воды.