Эх, все в тот день шло наперекосяк: и к Ванечке не заехала, и с Мишелем этим одно огорчение, и бусики не те купила, — те уже третьего дни как продали, доверительно сообщил приказчик. Ко всему и дождь все валил и валил с небес, так что Бабетта до колен замочила ноги.
А приехала в заведение — уж и одеваться пора к вечеру. Бабетта походя подергала ручку Глафириной двери, не надеясь на отзыв.
— А, это ты! — неожиданно раздалось из комнаты. Глаша говорила спокойно и даже как будто деловито. — А то все Степка с Марьяной покоя мне не давали целый день! Ступай, Бабетта! Все будет хорошо, ты за меня не бойся…
— Да как же это «не бойся», Глашенька?! А вдруг ты это… что нехорошее с собой учинишь?..
— Не учиню, не беспокойся. Я спать хочу, не мешайте мне!
Голос у Глаши и впрямь стал дружелюбный и даже сонный.
Примчалась Марьяна. Она так спешила, что и про бусики не спросила:
— Бабетта! Ты что не одетая? Мясников пришел, тебя в залу требует!
— Эй, слышь, Глафира! Мне ужо с тобой перемолвиться надо будет, потом загляну! — крикнула Бабетта. Но брякнула это больше для самоуспокоения. О чем перемолвиться-то? О Мишеле об этом, о вахлаке?..
Бабетта впопыхах лишь перекрестила Глашину дверь.
…Напялила платье гимназистки, затертое, в пятнах помады и вина, а бант приколоть позабыла, — и влетела в залу, тяжело дыша.
Мясников глазищами зыркнул, властно указал себе на колени.
Бабетта подошла, несмело присела. У фортепьян стояла дурочка Анета в желтом коротеньком платьице, руки сомкнув в замочек на животе, и выводила писклявым девчоночьим голоском:
Щекотнув усом, Мясников шепнул Бабетте неприличное словцо, которым ловко заменил эти самые писклявые «звезды». Бабетта рассеянно ухмыльнулась.
— Хватит, Аннета, верещать! — сказал Мясников. — А ну, Стешка, рвани-ка ты, — да ПО-ВСАМДЕЛИШНОМУ!
Вышла в круг Степанида. На ней топорщился смешной при мосластых ее, «лошадиных» телесах синий матросский костюмчик с юбочкой клеш, разрезанной сзади и спереди.
Тряхнула Степанида начесом цвета воронова крыла, глаза сузила озорно, ухмыльнулась хитро и бедово.
— «Степь» давай! — велел Мясников, закуривая.
Папироску Бабетте он при этом не предложил, и Бабетта подумала, что вовсе не такое уж безмятежное настроение у этого «аспида», как он показать старается.
Степанида по-деревенски ладонями разгладила волосы, облизнула тонкие ехидные губы, глаза увела вдаль куда-то. Глубоко вздохнула.
И начала:
Сте-е-епь да сте-е-епь круо-ом!..
Пела Степанида не на известный мотив, а на какой-то другой, дикий, тоскливо-разухабистый. И голос у нее был такой же — густой, низкий, обреченный и одновременно разнузданный, — «разбойный голос». Иной раз Бабетте чудилось, что Стешка подвывает, как раненая волчица, и ей делалось бесприютно, тоскливо, — казалось, неостановимая, необоримая правда жизни скребется в дверь и зубами за нею клацает…
Бабетта украдкою осмотрела залу. В ней, кроме девушек, было еще несколько незнакомых мужчин, по виду приезжих.
Зала была круглая, без окон, и вся в зеркалах, отчего казалась полной народу. Но сейчас находилось в ней несколько человек, и этот тесный кружок, прибитый тоскливой песней, виделся какой-то толпой из сна с повторяющимися одними и теми же лицами.
Мясников слушал молча, посасывая ус. Недокуренную папироску он все же вложил в губы Бабетте, а сам почти тотчас прикурил новую.
На последних словах: «А любовь ее я с собой унес», — озноб пробежал по спине Бабетты.
Пение оборвалось. Никто не заговорил, не захлопал. Даже Степанида как-то вся стушевалась, поблекла, потупила, отвела глаза, обтерла тонкие свои губы.
— «Коробейников»! — велел Мясников.
И Степанида снова, вздохнув, запела. И такие теперь подвизгиванья, такое уханье разнеслось по зале, что Бабетта почувствовала, как Мясников под ней чуть подпрыгивает и с мужеской стороны уже принапрягся… Другие мужчины тоже притоптывали. Да и Стешка глазищами-плечищами поводила и грудями озорно, похабно под матроской потряхивала.
Казалось, сейчас прямо здесь в зале, начнется оргия. Но один из «гостей», русый, юный и розовый, совсем уже залившись краской, спросил вдруг, да еще на «вы»:
— А «Помню, я еще молодушкой была…» — можете?
— Не в театре, чай! — буркнул Мясников, но лишь Бабетте на ухо.
Стешка кивнула на просьбу, облизнулась, уставила свои черные, жаркие, злые глазищи вдаль. Вздохнула и, словно издали, тихо, вывела: