— Да уж, амбиции нашего мещанина во дворянстве — девицу из заведения подхватить!
— Но кто ж вам сказал, Михайла Петрович, что Глафира Андреевна — так уж прямо «девица из заведения»? У нее не желтый билет, а паспорт имеется, и этот паспорт Мясников у Векслер уже забрал, и сама Векслер теперь дрожмя дрожит, как бы он дело не завел о принуждении к проституции…
— Вас послушать, он и впрямь не жандарм, а Робин Гуд какой-то!..
— ПОКА он весьма увлечен, а уж дело Глафиры Андреевны сделать это увлечение своей и его судьбою… Но покончим на сем, Михайла Петрович! Вы молодой мужчина, все у вас впереди, — все для вас, даст бог, распрекрасным образом еще сложится… Только вот, боюсь, судьба Маши Дальской вас уже не волнует совсем — ведь так?.. Зачем вам теперь — ПЕРЕД КЕМ вам теперь — «подлецу» Полозову мстить?.. Эх вы — мужчины, мужчины!..
Мишель со стыдом подумал, что ведь она права, права совершенно!
— Что ж, Дарья Гавриловна, не эта девочка, так другая! Полозова нам с вами не перешибить никак! Да и что вам за резон с ним вязаться-то?
— А мои резоны вам знать ни к чему, Михайла Петрович! У вас чай остыл.
Полковница достала папироску, но повертела в пальцах и отложила, поморщившись:
— Нет, не могу! До сих пор не могу в комнате у себя курить!
Мишель впервые увидел Полковницу смутившейся. И тут вдруг Полозов и эта (случайная, может быть) литография Дрездена сцепились в его голове в догадку…
Мишель уткнулся в чашку, остервенело давя лимон, но Полковница разгадала его маневр:
— Да, Михайла Петрович, тридцать лет назад — и почти та же история! Только я САМА с ним, от мужа…
— И ДО СИХ ПОР ненавидите?!
Полковница пожала плечами и сказала то ли насмешливо, то ли равнодушно, то ли издалека:
— Он мне жизнь поломал… Родные отреклись от меня; мужа, человека достойного, невинно обидела; от моего позора застрелился он…
Полковница снова провела по глазам рукой — быстро, промельком:
— Есть у меня, Михайла Петрович, имение после смерти отца. Я бы могла и спокойно, в комфорте жить. Но мне любопытней ВОТ ЗДЕСЬ теперь находиться! Тут изнанка жизни, правда ее, суть ее подлая — ВСЕГО ОТКРОВЕННЕЕ!..
И такое окаменелое отчаяние прозвучало в ее словах, что Мишель головой тряхнул:
— Могу ли я помочь вам хоть чем-то, Дарья Гавриловна?
В конце июля наступили в Москве жары: марево над горизонтом казалось ненастными облаками, но обманывало, — громы рокотали далекою стороной, а в город, с северо-востока особенно, потянулся горьковатый дым тлеющих торфяных болот.
По улицам то и дело грохотали обозы пожарных, которых, кажется, одних жара не брала в их полыхающих медью касках, брезентовых робах, стоявших коробом, и тяжеленных подкованных сапогах.
Вечерами что-то менялось на улицах и в самом городе — не долгожданная предночная прохлада, а что-то еще, таинственное и даже зловещее. И это была круглая желтовато-бледная, с приметным пятном по центру — луна. Она появлялась сначала в черных ветвях деревьев, а потом вылезала на сизо-синее небо, как живое НЕЧТО, свернувшееся в клубок и следящее мутным глазом за маятой истомленных улиц.
Луна была такая неимоверно близкая, что люди чувствовали ее, даже не видя. Она словно что-то высматривала в городе, — выжидала ли? зло ли подсмеивалась?..
Все, кто могли из московских обывателей, разбежались по дачам, имениям, уехали на юг, за границу. И поэтому стало казаться, что в городе слишком уж как-то много стало нищих, калек, оборванцев и проходимцев, словно Москва, как озеро, обмелела, и сквозь полууснувшую рябь продралась темная тина дна.
…Господин Полозов, статный, румяный, с атласно-седыми подусниками, нетерпеливо вертел в руках палевую перчатку. Но Анриетт Лярмэ все никак не могла от зеркала оторваться. Она поворачивалась то этак, то так, каждый раз с тяжким шорохом и некоторым даже стуком обметая вокруг себя длинный лилово-сиреневый шлейф.
— Милая, ну мы едем?!
— Отстаньте! Не могу же я из-за ваших проказ выехать из дома чумичкой! Взгляните-ка: в этом сезоне все ведь новое, — и корсет, и крой, и походка… О, стряслась целая революция, а вы вяжетесь ко мне со своим «развратиком»!.. Ах, еще месяц назад был кринолин, а теперь нате вам — вдруг турнюр и «хвост»! Надо же мне с ним научиться обращаться как следует…
— Ты этим своим «хвостом» и так, как крокодил, все утро стучишь! — съехидничал Полозов. — О, я идиот! Зачем я сказал тебе, что новые платья доставили?..