— Вы, простите, по ЖЕНСКОЙ ведь части?
— А по какой же еще, мадемуазель? — Глафиру он «тетенькой» не назвал, но и с ней говорил так же игриво, словно все шутки шутил.
— Вы НИЧЕГО НЕ НАПУТАЛИ? — спросила Глаша с невыразимым отвращением.
— Видит бог, напутать здесь невозможно, мадемуазель! — расхохотался доктор и пристально взглянул на Глашу. — Новенькая?
Вместо ответа Глаша протянула ему ассигнацию.
— Нет, нет, мадемуазель! — Леонтий замахал руками. — Ради вас — бесплатно… Из чистой любви к искусству, так сказать…
— Пошляк! — отрезала Глаша, как только дверь за врачом закрылась.
— Да он веселый, добрый, — равнодушно заступилась за Леонтия Бабетта и склонилась над Ванечкой.
Всю ночь они просидели с Бабеттой вместе.
Когда Ваня перестал бредить и уснул, тяжело сопя, молодые женщины прилегли на широкое канапе у окна, затянутого густым, как рыбацкие сети, тюлем. Сквозь него просачивался рыжий свет уличных фонарей, и прихотливые, похожие на водоросли или лианы, тени струились по стенам. (Лампу погасили, чтоб не мешать ребенку.)
Сверху раздавались смех и разгульные полечки Оффенбаха.
— Гнусно здесь… — тихо сказала Глаша. — Как тут выжить и жить?! А главное, ЧТО ДАЛЬШЕ?..
— Знамо дело, что дальше! — вздохнула Бабетта. — Кто в больницу помирать, кто в полтинничное к солдатам, — ох, тяжко там! По сравнению с тем-то — здесь РАЙ!
— А замуж? — спросила Глаша.
— Да кто нашу сестру возьмет? Шалапут какой-нибудь, горький пьяница. Хотя, бывало, и выбивались наверх-то… Кто в экономочки, кто и свое заведение открывал, а кто и барыней становился…
— А что с тобой будет, к примеру, не думала?
— А я и не думаю, я ЗНАЮ. Сон мне, Глашенька, часто снится, да так все настойчиво, будто кто со мной говорит, будто бы успокаивает: не горюй, все образуется…
— Что ж за сон?
— А простой сон, Глашенька, только очень красивый. Будто дом, — ну обычный, НЕ ЭТОТ, — и я выхожу на балкон, а вокруг яблони, зеленые, свежие, и только дождик прошел, — может, и гроза, — но теперь вот солнце и все сверкает, — все капельки на листочках, на веточках по отдельности… Знаешь, как сверкают они? Разноцветными искорками, один как янтарь, другой синий, третий зелененький… И все время меняют цвет. А на мне капот красивый, не этот, а шелковый, с широкими рукавами. Как вот ниппонский — видела? И так, Глашенька, хорошо мне, так хорошо! Так славно-то!..
— А радуга там бывает, во сне? — странно тихо спросила Глаша.
— Радуга?.. Нет, не помню…
— Если радуга, то сон непременно сбудется… А знаешь, я ведь уже ТАК жила…
— Знаю, у Полозова.
— Для счастья нужна свобода, а не балкон с кимоно…
— Противно было? — осторожно спросила Бабетта.
— Нет, в общем, нет. Только странно было сперва: неужели из-за ТАКОГО ВОТ топятся, стихи сочиняют, подвиги делают?.. А все же я поняла, что да, можно и стихи сочинить, коли талантом бог не обидел…
— Неужто в Полозова влюбилась?! — ахнула невольно Бабетта.
— Я? Я ТАМ ни в кого не влюбилась! Я с ДРУГИМ поняла это.
— ОН, стало быть, влюбился в тебя?..
Глаша промолчала.
Снизу раздались крики и хлопки шампанских бутылок. Ванечка завозился, захныкал.
Бабетта и Глаша метнулись к нему.
«Это Мишель, поди!» — догадалась Бабетта.
И после того как Ванечка успокоился, спросила напрямик:
— Мишель?..
— Н-нет… не он только! — с пренебрежением и даже досадой чуть поморщилась Глаша.
Под утро Глаша ушла к себе. При Бабетте сменила ее Марфуша.
Глаша легла на постель, но сон не шел. Она ворочалась и вздыхала, и все вертелось у нее в голове веселым, похабным, случайно зацепившим ее из «залы» мотивчиком: «Ну-тко-тут-ка-проститутка».
«Это я, — думала Глаша. — Это все еще ВПЕРЕДИ!»
Дверь скрипнула.
— Кто там? — окликнула тотчас Глаша. Она приподнялась на локте и быстрым движением огладила волосы.
«Показалось… Да и как она скрипнет, я же на ключ закрыла… Ну-тко-тут-ка…»
В дверь постучали — быстро и тихо. Так мыши проносятся из угла в угол комнаты. «Нервы ни к черту!» — зло решила она.
В дверь опять поскреблись.
— Глашенька! Отворите, пожалуйста! Это я, Михайла Петрович… Я здесь тайком, Марфуша меня впустила.
Глаша распахнула дверь, и он застыл на пороге, огромный и неуклюжий.
Он робел и походил, особенно сейчас, в лунном полумраке, на растерянно суетящегося медведя.
— Вот ведь встреча, Михайла Петрович! И где?!
От смущения и растерянности Глаша стала вдруг дерзкой. Она схватила Мишеля за руки и прямо втащила в комнату.