Один только вопросец: если бы он родился не в день смерти Пушкина, тогда что?..
Его тоже Александром зовут. Тоже — как Сашку моего. Тоже — как Солженицына. Тоже — как Пушкина.
Мы столкнулись с ним лоб в лоб, на углу Онтарио и Мичиган. Лоб, жлоб — не знаю. Рожа круглая, как луна. Губы, как у негра. Густые, мясистые. Столкнулись — и остолбенели. Я остолбенел. Неужели он? Хромополк?
Мы обнялись. Не обнялись — он взял меня за плечи, прижал, слегка тряхнул. Друзья, едриська в сиську! Сколько лет, сколько зим? Надо же. Ни эмиграции, ни тридевяти веков, ни тридевяти земель — ничего не было, ничто нас не делило, не разводило.
Как же его фамилия? Степанов, что ли? Нет, не Степанов. Сидоров? Тоже нет. Что-то очень простое, расхожее, без лица. Ну да черт с ней, с фамилией. Хромополк — и ладно. Все его так и звали. Он ногу чуть тянет.
— Вот так встреча!
— Да-а!..
А прощание? Ты помнишь, что сказал мне этот Хромополк на прощание? Этот наш общий дружок? Он сказал: «Смотри же, не вздумай шалить и там, потому что мы и там с усам».
Я думал, что простился с Россией навсегда.
Я думал, что мы расстались с ней на веки вечные, что она, наконец, меня покинула, отошла восвояси, испарилась, исчезла.
Я думал, что вообще все мои связи с миром уже прерваны, прекращены, что ничего уже от него мне не надо, кроме теплого клочка земли и теплого клочка неба, и даже не неба, а дома, покоя, тишины, любви близких. Твоей, Нинуля, любви и любви наших пацанов.
Я думал, что, наконец-то, я уже успокоился, утрясся, утрамбовался на своем зеленом куцем пятачке.
Я думал, что устал уже так, что никакие толчки извне не заставят меня вновь тормошить темные силы души, развязывать узлы старых бурь, криков, обид, безудержных стремлений к всемирным гармониям, неукротимой жажды идеальных воплощений.
— Не волнуйся, — говорит Галя, — ты на чердаке не помрешь, не того поля ягодка.
Ты права, Галочка. Мне это не грозило и не грозит. У меня есть еврейство, чувство не земли вообще, как у вас всех, моих добрых русских басмачей, забулдыг и бессребреников, а чувство того клочка земли, на котором я живу сегодня, сейчас, в данный момент. Чувство семьи, семени, семейной крови. Я люблю теплоту очага. Меня спасло еврейство.
Ах Галя-Галочка, Галинушка-рябинушка моя, а ты разве не такая?
Не помню, Галя, ничего не помню…
Нет, на чердаке я явно не помер. Я перекрыл клапана, перетянул глотку, ударил по тормозам. Я не попер на красный свет, мне не хватило русскости, вашей русскости, гнедой, гибельной. Во мне, как оказалось, где-то подспудно вякало еще и еврейство.
Я оказался рожденным ползать.
— Рожденный ползать летать не может. Это о тебе, — сказала ты, не побрезговав даже классической мертвечиной.
Это обо мне, Галочка! Ох, как обо мне!
Но я-то что? Возьми-кась чуть пошире, русская душа! Широкая душа! Откуда в тебе это партийное, это узколобое либо-либо? Либо летать, либо ползать!
Не летаешь? — Нет, Галинушка, давно уже не летаю. — Значит ползаешь!
Россия торчит во мне занозой, кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной бессонной ночью, словом, колом, колом и двором, русофильством и русофобством, коммунизмом.
Я читаю тебя, родимая сторонка. Я перечитываю. Я листаю твои страницы. Я ворошу память.
Я ворошу память, и мой мозг отказывается понимать простейшие вещи, пасует перед непреложным и очевидным, цепляется за бугорки предлогов и междометий, выхватывая из их шелестящей тьмы голоса, лица, фразы, клочки, обрывки событий, то и дело перестраивая их и перекраивая по каким-то ускользающим кривым смыслов и бессмыслиц.
— Вы зачем, Русофильчики, — спрашивает Русофильчика Русофильчиков. — Вы зачем, Русофильчики, нам, Русофильчиковым, революцию сделали?
Русофильчик не ожидал. Удар пришелся по корню волос.
— Вы не смеете так! Я… я Пушкина в подлинниках читал. Я, можно сказать, впитал его с молоком матери.