Сама мысль о ее гибели из-за гибели ее премьер-министра столь же фантастична, как и надежда на освобождение ее от террористической пули. Единственно, чего в ней нет, так это — единственного числа. Куда ни взгляни, всюду — чрезмерность и изобилие. Не исключая, естественно, нищеты и убожества, которые тоже в чрезмерном изобилии.
— Боль — метафора Бога, — сказано в одном фильме.
И емко, и красиво. Классическое умение уравновесить и завершить предмет, не потеряв его в совершенстве.
Старые европейские храмы — помпезные. В них все подавляет и устрашает. Модерные американские — сытые. Разрыв содержания и формы.
— Согласны ли вы, что если Бога нет, то человек и человеческая история не могут иметь никакой иной цели, кроме той, которую они сами выбирают?
— Боль — метафора Бога, не — цель.
Вошел врач. Я заметил его уже тогда, когда он стоял в дверях. От неожиданности, — дрема, что ли, снова одолела, — от неожиданности я вскочил, метнулся к нему.
Он опускает глаза. Медленно снимает очки. Смотрит на меня, подбирая слова.
Пушкинские шевелюра и бакенбарды. Доктор Пушкин.
Слов не надо.
Слов не надо.
Не надо слов.
Пушкина спасли бы…
Я еду домой. Я сажусь в машину и еду домой.
Утро уже вовсю. Уже по всей Америке вовсю расползлось, разлилось утро.
Я сексот! Кирилла, защитника Масады, — на электрический стул!
Вся Америка уже на ногах, на колесах, на раскрученных заводных пружинах. Заводная шкатулка. Едва вспорхнуло ветхозаветное утро, едва повело хвостом по замочным скважинам, как разом — рывок всех внутренних секреций, прощай матрас и теплое дыханье. Покатились, закружились, поехали.
Все — одним махом, как по команде. Всем — в одну сторону. В сторону удачи и успеха. Попутчики.
Автомобильные пробки на всех улицах. Ползем под блестящими панцирями автомобильных крыш, как стада тараканов.
Вечером — телевизор и бар, утром — бизнес. Белые воротнички, цветные галстучки. Ранним утром — одни бело-рубашечные. Голубые — рабочий класс — повыползают позднее. По выходным — церковь.
— Хороший вы народ, но шибко спешите.
Никогда никого не ненавидел. Сейчас, кажется, ничего другого не испытываю. Две тысячи лет богобоязненной цивилизации — и ничего, кроме крови. Идейной крови. Святой, чистой.
«Не мир пришел я принести, но меч!». Все войны, все преследования, костры, инквизиции, гулаги — все во имя.
— Вы верите в Бога?
— Глубоко верю. При таком захвате техники без Бога нельзя.
А с Богом можно?!
Сколько же еще идейных костров, патриотических мясорубок? Человечьего мяса? Пены и вони?..
Пушкина спасли бы… Черта с два! При всем захвате вашей чудодейственной техники.
Старый хрен. Глаза у него обволокло маревом слез. Он свернул на тихую улочку, остановил машину, вылез из нее и бухнулся на землю под ближайшим деревом. И вольные слезы текли по щекам и падали на колючую свежепостриженную траву. И спина конвульсивно дергалась, как у больного.
— Припадочный, — подумала старуха, увидев его из окна соседнего дома.
Она высунулась в дверь, желая убедиться в своей правоте, зыркнула пару раз по сторонам, прикидывая, что делать, и пошлепала к телефону — звонить в полицию.
Lake Zurich,
1988–1993, 1997