Чем выше пафос, тем острее вонь.
Начинаю с нуля. Меня еще нет. Я еще не родился. Я еще не знаю, что это такое: родиться.
Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса. Вокруг мокрая едкая тьма. Выпадаю из нее.
Куда?
На землю, на волю, на свет. Туда же, куда и ты.
И слышу:
– Ты еврей.
– А ты?
– А я русский.
– Что это значит?
– То и значит. Я горжусь.
– А я?
– И ты гордись.
– Чем?
– Тем, что ты еврей.
– А ты чем?
– А я тем, что я русский.
– Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы – и все.
– И все?
– И все. Ты ничего себе предварительно не заказывал, не выбирал. Гордиться-то чем?
Национальность пришла от племени, а племя – от стада. Инстинкт стада, инстинкт зверя и инстинкт национальной особости – одно и то же, потому что в некоторой освобожденной от метафоры парадигме обнаруживают в себе всего одно-единственное значение: значение копыта.
Наша культура в самой своей материи богокопытна.
Все остальное в ней – следствие изощренного ума эту материю скрыть. Так появлются ярлык и имя – язык познания и моральный окрик. Крик о спасении.
Ягненок вареный – не столько вопрос вкуса и возможностей организма, сколько вопрос камуфляжа.
Мы культурные люди. Мы горды и застенчивы. Мы стесняемся наших органов выделения и выставляем напоказ наши органы поглощения.
Рот и задница – вещи разные, но то и другое – обозначения нутра и зверя, осуществление одноклеточного рефлекса, который и есть – мы. При этом и поцелуй, и песня, и высокая молитва – прямая услада клетке в той же мере, что и кусок сочной говядины. И если у одних рот находится в большем приближении к заду, чем у других, то тут уж ничего не поделаешь – природа не терпит однообразия точно так же, как мы – скуки.
Поиграем? – Поиграем. Тебе боженьку, мне бабоньку. Кому что.
Главное, чтоб не скучно. Главное, чтоб цель и смысл. И чтоб то и другое – только высшее.
Только о высоком стоит думать.
Нинуля подошла и, усевшись рядом, уткнулась лицом в мое плечо. Мы сидели и молчали, и тихая ночь окружала нас густой синей плотью. Я глядел в эту густую синеву... Как мазь, густая синева...
Я глядел в эту густую, как мазь, синеву пустыми глазами и думал о том, что это не она попеременно то приходит, то уходит, а мы сами, подталкиваемые какой-то неведомой нам силой, то и дело переливаемся из одного сосуда в другой. Из прозрачного, скажем, стакана дня в глухой кувшин ночи.
– Что ж, дядя Костя, есть неведомая сила или нет?
– Ну как тебе сказать, – заводит дядя Костя издалека, – неведомой силы в том смысле, как в сказках о ней читаешь, в общем-то нет. Но если сказать с точки зрения науки, то много еще непознанных сил среди нас.
– А в нас?
– Ну и в нас, конечно.
– Ну а Бог?
– А что Бог?
– Есть Бог?
– В каком смысле, в научном?
– В любом.
– Эээ, – расцветает в улыбке дядя Костя. – Любого смысла не бывает. Но если возьмешь науку, то Бога, конечно, нету.
Подумал, прицелился, прищурился:
– Хотя, слаб человек, люди как вроде бы верят. Но то, в основном, старые. Ты сам знаешь.
Знаю – не знаю, но спрашиваю.
У каждого из нас своя зияет правда.
Правда – как бездна.
Провал.
Пропасть.
Пропади ты пропадом, на что тебе та правда сдалась?
– Ну вот что, Лука, ты мне по правде скажи...
У нас вопрос, как нож. По правде скажи – с ножом к глотке. Не скажэшь – зарэжу. Заколю ножом.
– Ну вот что, Лука, ты мне по правде скажи: есть Бог али нет его?
– Коли веришь – есть, а не веришь – нет.
Ай да Лука. Ай да умница, чертов сын. Коли веришь – есть, а нет – нет. И катись к чертям собачьим. И не приставай. Все – в тебе. Все – от тебя.
Как легче тебе – так и есть. Потом уже здесь, в Америке, еду как-то по шоссе с включенным радио и слышу: если вера, мол, жить помогает, то и верь, если вера, мол, любить помогает, то и верь. А если к ненависти побуждает, на подвиги зовет, то брось ее к черту – всю эту веру свою.
В самом деле, как прелестно все, как чудно! Жизнь и любовь – что может быть главнее, важнее!
Ведь родились-то для чего?
Гости начали съезжаться. Приехали Гриша, друг детства, с женой и дочкой. Приехали Лиза, сестра двоюродная из Нью-Йорка, с сыном. Все большие, крупные. Жара стояла дикая. Рекордная жара. Такой у нас не бывало с прошлого века.
Свадьба, жара, нечем дышать, потоки пота на крупных, тучных телесах. Предчувствие не обмануло – воплотилось. Напророчилось. Страхом. С того момента, как они сняли эту усадьбу, с того момента, как узнал, что в ней нет кондиционера, во мне поселился страх жары, который то слегка притуплялся, то обострялся на фоне мелочей и будней, но жил во мне, горел во мне непрестанно. Жара, пот, палящее солнце, черные свадебные наряды. Черные фраки...